-- Изба моя, и я к ней никого не допущу!..

   -- Да никто и не подойдет. Поди, касатик, прочь! Нечего его, пьяную харю, тревожить. Ишь он до чего дошел!

   Макарка подобрал сумку и сапоги и пошел прочь. Когда он поднялся с завалинки, он почувствовал, что ему трудно подниматься -- уже сказывалась усталость.

   "Нужно не горячиться", -- подумал он и решил подольше отдохнуть здесь.

   Макарка подошел к трактиру и подсел к стоявшему снаружи дощатому столу.

   Трактирщик с выдавшимся брюхом и лысиной выглянул в окно и спросил:

   -- Ты что, пузырь?

   -- Дяденька, кипятку можно?

   -- Можно, только семитку стоит.

   -- Я отдам.

   Трактирщик вышел к нему. Макарка достал семитку из бывшей у него мелочи и подал трактирщику. Трактирщик взял деньги, щепоть чаю и через минуту подал ему два чайника и чашку.

   Макарка пил чай до тех пор, пока в обоих чайниках стало сухо. За чаем его усталость прошла.

   И он опять пошел.

   Ночевал он в селе, более чем за тридцать верст от Москвы. Он долго колебался, заходить ли ему на постоялый или не заходить. Ему жалко было платить за ночлег пятачок, а между тем он боялся устроиться в овине или сарае. А ну как опять нарвешься на такого хозяина, который прогнал его с завалинки!

   Тогда он решил пожертвовать пятачком и зашел на постоялый. Теперь на постоялом было не так тесно, как после пасхи. Не все спали в избе, а кто на дворе в телегах, кто в сенях -- спать было просторно, и Макарка мог лечь не на полу, а на лавке.

   Он спал долго. Солнце высоко взошло и выпило почти всю росу. Ноги у него болели, и сначала он чувствовал каждый шаг, но понемногу они поразмялись, и он пошел по-вчерашнему -- легко.

   Дорогой попадались ему попутчики, но он от всех сторонился, не разговаривался, боясь проговориться, что у него есть деньги и как бы их у него не отняли. Особенно у него замирало сердце, когда он встречался с кем-нибудь в лесу. Но все обошлось благополучно, и на третий день он был в своем городе.

XVIII

   Теперь их город имел совсем другой вид, чем тогда, весной. Он не был так загроможден и казался чище, приглядней. Пыльные улицы были сухи, везде просторно. Он вышел на площадь, где стояли лавки, и стал искать глазами, куда ему лучше зайти. Вдруг он услышал над собой голос:

   -- Никак, Макарка?

   Макарка поднял голову. Перед ним стояла их деревенская баба. Баба держала пустой мешок под мышкой и, видимо, шла в лавки что-нибудь покупать.

   -- Д-да, -- обрадованно улыбнулся Макарка. -- Здорово, тетя Анна!

   -- Ты что же это -- из Москвы?

   -- Из Москвы.

   -- Знать, мать на покос наказала?

   -- Нет, меня разочли.

   -- Тебя, стало быть, и не ждут дома-то?

   -- Нет.

   -- Ты с кем же до города-то ехал?

   -- Я не ехал, а пешком.

   -- Пешком?! -- воскликнула удивленная баба. -- Ах ты, родимый, небось устал-то как! Ну, пойдем, я подвезу тебя. Иди, я тебе телегу покажу. Посидишь там пока...

   Они подошли к телеге, у которой стояла, понурив голову, выпряженная лошадь; в телеге лежала свежая трава, и от нее распространялся сладкий запах. У Макарки сперлось в груди. Вся деревня, с ее лугами, полями и лесом, встала перед его глазами, и сердце его сильно забилось.

   -- Вот сядь, посиди тут пока, а я в лавку пойду. Как закуплю, так и поедем,

   По дороге от города уже не было камня, и покрывала мягкая пыль, пушистым хвостом поднимавшаяся за телегой. По сторонам колыхалась серо-зеленая, выцветшая рожь; рожь сменялась серебристым овсом или нежным, бархатным льном, еще не начинавшим цвести. В других местах расстилались луга, цветущие разными цветами. Над ними сверкали птички, носились бабочки, где-то поскрипывал дергач. Так бы и соскочил с телеги, бросился в эту благодать, утонул в ней!..

   Анна спрашивала его, хорошо ли жить в Москве, где он жил и что делал. Макарка рассеянно отвечал; он так далеко был от Москвы, что стоило немалого труда возвращаться к ней хоть мысленно... Кроме этого, у него зарождалась забота, как его примет мать. А ну-ка, и его деньги ее не подкупят, -- что ему тогда будет делать?

   К деревне подъехали от сараев. Анна и лошадь остановила у своего сарая. Макарка вылез из телеги, вытянул свою котомку, закинул ее за спину и сказал:

   -- Спасибо, тетя Анна.

   -- Не за что, родимый.

   Макарка зашагал к своей усадьбе. Увидевши свое гнездо, он почувствовал, как у него застилает глаза и ноги ступают уже не так уверенно. Вот и амбар. Около тына стоит Машка и развешивает белье. Она повертывает к нему лицо; оно все такое же, только загорело очень.

   -- Никак, Макарка?! -- воскликнула Машка, и Макарка заметил, что в ее глазах блеснул какой-то огонек. И этот огонек осветил его сердце, ему стало легче, и он попробовал улыбнуться.

   -- Где Макарка? -- послышалось из амбара, и в растворенную дверь амбара показалось лицо матери. Она взглянула на мальчика, но Макарка не стал вглядываться в ее лицо и бросился к ней. Снявши картуз, он обвил ее шею и потянулся к ней губами.

   -- Вот я сегодня во сне чай-то пила -- нечайно и вышло, -- говорила мать, целуя его. -- Ты что же это, аль нам помогать пришел?

   -- Я, мама, денег принес, -- поспешил заявить Макарка.

   -- Денег? Что ж ты -- зажил?

   -- Зажил. Восемь рублей. Еще тетка Матрена вам всем по платочку прислала.

   Оторвавшись от матери, Макарка поцеловался с Машкой.

   Мать растерялась от неожиданности. Она скрылась в амбар, взяла там лукошко с мукой и стала запирать амбар.

   Макарка стоял около Машки, и Машка спрашивала его:

   -- Пешком аль на подводе?

   -- Пешком.

   -- Ах ты, возгряк этакий, небось ноги-то отбил?

   Машка глядела на него, и глаза ее смеялись; Макарке стало совсем легко.

   -- Ну, пойдем в избу, -- сказала мать. -- С кем же ты шел-то?

   -- Один, -- храбро заявил Макарка.

   -- И не боялся?

   -- Не-е... чего же?

   -- Мало ль худых людей!

   -- Я убег бы.

   Они вошли в избу. Изба Макарке показалась и ниже и теснее, чем она была прежде, хотя все в ней было по-старому. Сбросив сумку и оставив у порога сапоги, Макарка сейчас же расстегнул ворот, вытащил гайтан и стал отвязывать от него узелок. Отвязав узелок, он подал его матери. Та дрожащими руками стала его развязывать и вынула две бумажки.

   -- Машка, гляди-ка, новенькие! -- радостно проговорила мать, и Макарка впервые заметил у нее такое выражение лица, и сердце его запрыгало, глаза загорелись, и на щеках появился румянец. В нем зародилась уверенность, что его желание исполняется -- на него теперь будут глядеть по-другому. Машка поглядела на деньги и вдруг поймала левой рукой Макарку и прижала его к себе.

   -- А мы ломали голову, где что взять. А теперь -- без заботы. Пятерку старосте отдадим -- пусть не грозит, что землю отнимут, а на трешницу травы купим, накосим -- телку пустим, -- у нас и на тот год деньги... да навоз.

   -- Добышник объявился, -- трепля Макарку по спине, сказала Машка.

   -- Вот и слава богу! От отца толку не было, -- може, от него дождемся, -- проговорила мать. -- Хоть отдохнем немного.

   Она говорила не тем тоном, как прежде, и взгляд у нее был другой. Макарке было и радостно, и отчего-то грустно.

   Фенька была в грядах. Когда она пришла и ей сообщили, что из Москвы пришел Макарка и принес денег и по платочку, она вбежала в избу, обхватила его и крепко поцеловала.

   И весь этот день Макарка чувствовал сладкий туман, который окутывал его и нежил, как ничто не нежило его никогда в жизни. За все время после смерти отца в первый раз Макарка лег спать счастливый и удовлетворенный. Он теперь не чужой для своих кровных, на него не будут уже глядеть, как на лишний ком, попадающийся под ноги на дороге. И он хотя чувствовал, как в будущем, чтобы поддержать себя на этом положении, ему опять придется идти в Москву, опять работать немилую работу и вставать на смену, но это не важно. Важно, что он испытывает сейчас вот, а будущее еще далеко...