-- Вот, говорят, и на машинах есть... их ночью видят, -- сказал Макарка, неясно вспоминая слышанное где-то.

   -- Известно, -- живо согласился Мишка, -- а то отчего же в них такая сила-то...

   -- И куда это она понеслась? -- поглядывая в сторону убежавшего поезда, проговорил Макарка.

   -- В нашу сторону, -- вздохнув, ответил Мишка.

   -- Вот бы тебе сесть.

   -- Не сядешь, должно!

   -- А без денег можно по машине проехать?

   -- Похлебкин ездил. Забьется под лавочку и лежит.

   -- А если найдут?

   -- Найдут, небось оттаскают, а то ссадят.

   -- Теперь домой пешком ушел бы, -- решительно сказал Макарка и поднялся с места. Он поднял с песка круглый камешек и пустил его в реку; камень, щелкнув в воде, пошел ко дну.

   -- Мы к Петрову дню поедем... нам велели.

   -- А мне мать ничего не сказала, -- глубоко вздохнув, вымолвил Макарка.

   Ребята отошли с песка и пошли опять по бугроватой луговине. Достали хлеба, стали его есть, прикусывая щавелем, что попадался на ходу. Убравши хлеб, они стали рвать бубенцы лугового мака и украшать свои картузы.

   И долго они бродили по лугу, то присаживаясь, то опять поднимаясь. Время перешло за обед, а им все еще не хотелось возвращаться на фабрику. Но идти было нужно, и они пошли. Они обошли кладбище с другой стороны и стали подходить к шоссе. Кладбище, заросшее густыми лиственными деревьями, казалось волшебным островом -- столько было здесь зелени и тени.

   -- Придем когда-нибудь сюда, -- сказал Макарка.

   -- Придем, -- согласился Мишка.

   Они выбрались на шоссе и взглянули вперед. Застава была далеко-далеко. Теперь им встречались уже идущие и едущие из Москвы. Между пролетками и шарабанами попадались маленькие лошади, простые телеги, загорелые мужики и бабы в платках. И вид этих подвод, напоминавших деревню, снова заставлял сильнее биться сердце.

   Обратно ребята пошли не так уже бойко, не было давешнего оживления. Они мало говорили между собой, а когда вошли во двор фабрики, сейчас же разошлись. Мишка пошел в кучерскую, к отцу, а Макарка прошел к тетке.

XIV

   Подошла и прошла троица. Мишка все больше и больше мечтал, как он поедет к Петрову дню домой, а Макарка всякий раз печально вздыхал; его часто охватывала тоска. Неделя после троицы пошла такая, когда им опять приходилось вставать на смену с двух часов. И это было очень тяжело, тем более, наступали самые длинные вечера, трудно было рано улечься. За заборами зацветали первые цветы, воздух был мягкий и пахучий. Вся смена высыпала из спальни: молодые ткачи и ребята побольше водили хороводы; те, кто постарше, занимались разговорами, забывали о гремящих в корпусе машинах, о том, что в два часа нужно вставать, и торчали на дворе, пока не начинало смеркаться, -- а смеркалось уже в одиннадцатом часу.

   Макарка по утрам чувствовал себя так, что лучше бы ему не давали есть, лучше бы мать и девки били его каждый день, посылали на побегушки, но не поднимали его в эту пору. Его всегда тошнило, кружилась голова, слипались глаза. Два раза он падал головой на машинку и один раз расквасил нос, а другой -- содрал висок. Митяйка каждое утро обрызгивал его водой, но это не помогало. И он плакал. Плакал он украдкой, отчего слезы ему никогда не были так горьки, как теперь. Он молил бога, чтобы кто-нибудь из ткачей захворал или у него сломалась машинка; тогда он мог бы замотать боронки и хоть на пять минут залезть в ящик с рванью, куда залезали Митяйка с Похлебкиным. Но вместо приостановки у ткачей пришлось остановиться ему самому. Смазывая машинку около ремня, Макарка попал маслом на шкив. Ремень вдруг соскочил, и машинки стали. Макарка растерялся и взглянул кверху; ремень подпрыгивал на валу, и мальчик не знал, что ему сделать. Митяйка заметил его испуг и засмеялся.

   -- Эх, ты! -- насмешливо сказал он. -- Что ты наделал-то?

   У других это случалось много раз, а у Макарки впервые; он не знал, как поправить беду.

   -- Что глядишь-то? Надо надевать.

   Макарка попробовал надеть ремень -- ремень наделся, но сейчас же соскочил снова.

   -- Что! испортил совсем! -- начал злорадно дразнить Макарку Митяйка. -- Достанется тебе на орехи. Приделают ручное колесо и заставят вертеть.

   -- Ну, будет глумиться-то! -- заступился за Макарку Похлебкин. -- Ступай к паровому мастеру, проси канифоли.

   -- Какой канифоли?

   -- А там увидешь какой; ступай проси.

   Макарка не знал, всерьез ли ему говорят или смеются.

   -- Ступай, чего глаза-то выпучил? -- пихнул его в спину Похлебкин. -- Из-за тебя теперь и нам стоять!..

   Макарка спустился в паровую. Паровой мастер, рыжий старик в очках, с грязным лицом, в синей блузке, стоял около маховика и, покуривая папироску, глядел, как огромная стальная рука, бесшумно сгибаясь в локтевом суставе, ворочала машину, как серьезно вертелся блестящий маховик, приделанный только для того, чтобы легче ходить машине. Макарка спросил, как его научили, канифоли.

   -- Что, аль ремень соскочил? -- спросил тот глухим голосом.

   -- Да, -- ответил Макарка.

   -- Масло, знать, попало?

   -- Да...

   -- Дерут вас мало, вшивых чертей, вот вы и не имеете осторожности... Держи руку!..

   Он взял из ящика большую щепоть желтой прозрачной смолы и всыпал ее в руку Макарке. Макарка повернулся и вышел из паровой.

   -- Принес? -- спросил Похлебкин.

   -- Принес.

   -- Давай сюда!

   Он взял смолу на ладонь и стал натирать ремень; протерев ремень, он накинул его на верхний шкив, попридержал рукой, машинки снова зажужжали.

   -- Макарка! а, Макарка! -- шепотом сказал Макарке Мишка.

   -- Ну?

   -- А если под ткачевы ремни масла пустить?

   -- Ну что ж?

   -- Тоже слезут, а пока они ворочаются, мы боронки загоним да в ящик.

   -- А как он узнает?

   -- Можно сделать, что не узнает...

   На другой день у Мишкина ткача Кобелева, молодит парня, который сам недавно был шпульником, поэтому относился к шпульникам особенно строго, машина вдруг остановилась, ремень соскочил с нижнего шкива, а вверху за него задело винтом, которым был прикреплен шкив к оси; ремень вдруг натянулся и стал поднимать всю машину вверх; но тяжелая машина, кроме того, была крепко привинчена к полу -- тогда ремень лопнул и оборвался; замотавшись наверху оборванными концами, он вдруг начал хлестать по стене. По корпусу раздались мерные, звучные шлепки, как будто бы кто кому давал оплеухи.

   Кобелев, бледный от испуга, уставился вверх и не знал, что ему делать. Соседние с ним ткачи остановили свои машины и, подойдя к Кобелеву, глядели, что у него случилось. К машине бросились и Митяйка с Похлебкиным; Макарка тоже хотел было пойти, но Мишка его остановил:

   -- Стой знай на месте да заматывай боронки, а там отдохнем.

   -- Что там сделалось?

   -- Ремень соскочил.

   -- Отчего?

   -- Я знаю -- отчего.

   Мишка сбоку взглянул на него и замолчал.

   А ремень хлестал все яростней и яростней. Кто-то крикнул, что нужно позвать парового мастера и остановить паровую, и, пока разматывали, доставали оборвавшийся ремень, прошло полчаса; ребятам нечего было делать -- и Макарка с Мишкой, забравшись в ящик с рванью, подремали.

   Такой остановкой остались довольны даже старшие мальчики. Похлебкин сказал:

   -- А если бы почаще так случалось, хорошо бы.

   -- Хорошо-то хорошо, да ткачам убыточно -- они ведь сдельно, -- заметил Митяйка и качнул головой.

   -- А нам-то что, мы ведь помесячно.

XV

   Недели сменялись неделями, а жизнь мальчиков все казалась не легче, а тяжелей. Макарке все опротивело на фабрике, каждый угол казался ему ненавистным. Ненавистны Митяйка с Похлебкиным, его сменщик Ванька, ткачи; когда слышал запах душистого табаку идущего по корпусу мастера, ему делалось тошно. Если же его кто-нибудь задевал, он болезненно вскрикивал: