-- В деревне небось теперь щавель на лугу, -- мечтательно говорил Мишка.

   -- А у вас есть щавель? -- спрашивал Макарка.

   -- Есть... Большой... Особенно по оврагам петухи такие... красноголовые...

   -- Ay нас их столбунцами зовут;

   -- У нас еще ягода родится... земляника... У нас там господские леса валят -- так они, братец мой, по пням-то...

   -- И у нас ягода есть и малина. Потом пьяница с черникой... и болотах.

   -- В болотах клюква.

   -- Клюква и черника... А грибы у вас есть?

   -- У-у! -- и Мишка закрыл глаза. -- Вот сколько! Подолами таскаем.

   -- И у нас грибы. Летом хорошо. Можно ничего не делать, а ходи грибы собирай. Насобираешь, продашь -- вот и деньги.

   -- За деньги у нас на поденщину ходят. Пойдешь на барский двор и заработаешь -- когда пятиалтынный, когда двугривенный.

   -- Зачем ты в Москву пошел?

   -- Отец взял. Он говорит, к делу нужно готовиться...

   -- А в деревне -- не дело? Тоже сколько хошь...

   -- В деревне оброк платить...

   -- А тут трактиры. Нешто мало в трактирах-то проживают.

   -- Я в трактир не ходил. Меня отец не берет. Он и дома чай пьет, а мне не дает.

   -- Я пил чай. От чая хмелен не будешь. Вот вино нехорошо, -- убедительно сказал Макарка. -- Я пьяных боюсь вот как, глядеть нехорошо... рвет их.

   -- Зато у пьяного силы прибавляются. Эна какие храбрые, да и веселые! Песни поют.

   -- Песни и так поют...

   -- Я бы в деревню сейчас поехал, -- вздыхая, проговорил Мишка.

   -- И я... -- сказал Макарка и печально замолчал.

   Этот разговор растревожил ему сердце. Он вспомнил, что в деревне его стрясли с шеи; вернись он -- пожалуй, и не примут. Мальчика охватила глубокая грусть.

   "Что бы это такое сделать, чтобы меня мамка с девками полюбили?" -- мелькнуло у него в голове.

   Его не любили за то, что он напоминал отца. А отец был слабый, неспособный. И в нем поднялось желание быть сильным, шустрым, способным. Он мгновенно забыл отвращение к работе за машинкой, бессонные ночи и загорелся желанием скорей втянуться в дело, чтобы все ткачи им были довольны и он стал бы первым шпульником. Молча они сползли с костра дров и молча разошлись. Мишка побежал в кучерскую, к отцу, а Макарка стал бродить под окнами корпуса. Он бродил и думал: как же это ему сделать, чтобы быть ловким и шустрым? С таким желанием он и заснул вечером.

   А ночью опять послышалось: "На смену!" Опять всех обходили и дергали за ноги. Опять при тусклом свете керосиновой лампы замелькали серые, недовольные лица, опухшие от спанья глаза. Голова была тяжелая, и от желания спать даже тошнило. Когда приходишь в корпус -- тошнота усиливается и делается едва выносимой. И вместо желания быть бойким и ловким давит одно желание: спать. Макарка стоит у станка, как испуганный цыпленок, неверной рукой надевает шпульки, долго возится с оборвавшейся ниткой. -- "Господи, да неужто это всегда так будет?!" -- И ему хочется зареветь.

XI

   Прошло уже несколько недель. В одно воскресенье Матрена за утренним чаем сказала Макарке:

   -- Ну, сегодня пойдем -- сходим к твоему крестному.

   -- Ладно, -- согласился Макарка.

   По воскресеньям он чувствовал себя много лучше. Фабрика останавливалась в полночь, и их на смену не будили; поэтому они спали всю ночь. Когда напились чаю, он пробрался в паровую, натер себе масленой рванью, которой вытирали машину, сапоги, отчего они стали черные и ясные, вымыл руки и опять пришел к тетке.

   -- Ну, пойдем, -- сказала Матрена, нарядившаяся в люстриновую кофту и черный шелковый платок.

   -- Пойдем.

   Они подошли к воротам. Их обыскали и выпустили. Путь их был тою дорогой, какой они шли с крестным. Подходя к Кремлю, они прошли мимо сада. Там зеленела трава, липы распустили все листья и давали густую тень. И вид этой зелени после коричневых стен, каменных мостовых настолько был приятен Макарке, что у него запрыгало сердце.

   -- Вишь, как тут... деревья-то все подстрижены, травка словно расчесана -- любо глядеть. А нешто у вас в деревне так?

   "Не так, а лучше", -- думал Макарка, и думал, что теперь делается в деревне. Небось собираются на лугах, где соберутся ребята и девки со всех деревень, и водят хороводы. А его ровесники бегают вокруг, кидаются шишками или бродят по реке, ловят огольцов...

   Они пошли в Кремль. Тетка снова стала говорить о том, что в Москве лучше деревенского. Она говорила о святых угодниках, почивших в соборах. Какая им бывает служба и какой почет. Они лежат в серебряных и золотых раках, а венцы над ними в самоцветных камнях.

   Макарка одним ухом слушал, что говорит тетка, а в другое выпускал; тетка, заметив его невнимательность, замолчала.

   Вышли на мост, перешли его, прошли тут улицу, в конце которой стояла фабрика, где жил крестный, и подошли к воротам. Дворник спросил, кого им надо; Матрена сказала.

   -- Он в трактире, у Нагайкина.

   Пошли в трактир. Трактир был набит фабричными, проводившими здесь свои праздники. Одни сидели пьяные, другие навеселе. Павел был подвыпивши. На их столе стояли полбутылки, чай, калачи и печеные яйца. С ним в компании гулял рябой, белоглазый парень, у которого волосы на голове и бороде были белы, как лен. Парень сидел, положивши обе руки на стол, и, уставившись на него пьяными глазами, говорил:

   -- Я тебя угощаю, а ты пей. Любишь ты меня али нет?

   -- Ну люблю, ну? -- говорил Павел, и на его устах сияла его постоянная улыбочка.

   -- Ну и пей, больше никаких... Я за все отвечаю, и тебе нечего разговаривать.

   Увидавши Матрену и Макарку, Павел, видимо, обрадовался; он живо встал им навстречу и воскликнул:

   -- А, мое почтение! землячка с крестником! Добро жаловать.

   Он ушел из-за стола белокурого и занял новый стол. Белокурый обиделся и, кидая ему выразительные взгляды, качал головой. Павел не обратил на это никакого внимания и стал угощать Матрену и Макарку. Он предлагал "монашке" выпить, но та отказалась. Остановились на одном чае и сухарях. И два часа пили чай, слушали пьяную брань и песни, дышали табачным воздухом. У Макарки закружилась голова, и ему стало казаться, будто бы он сам выпил. Когда чай кончили, Павел пошел их провожать. Хмель еще не прошел у него, и улыбка играла на его губах. Он говорил:

   -- Я всегда могу вас принять... и угостить... Приходите ко мне в любое воскресенье, и я не только чаю, а чего хошь -- не пожалею.

   -- Много довольны, -- говорила тетка, -- нас навещай.

   -- Не забуду, приду. Будь покойна. Крестник! навещать приду... На тебе семитку, подсолнухов купишь.

   Матрена и Макарка опять вернулись на фабрику. В спальне его ожидал Мишка; только Макарка вошел, как Мишка бросился к нему навстречу и заявил:

   -- А мы за заставой были.

   -- С кем?

   -- С Похлебкиным. По луговине ходили... лежали, как в деревне!..

   -- Ну? -- с загоревшимися глазами воскликнул Макарка.

   -- Сейчас умереть! Очень хорошо... Хошь, в то воскресенье пойдем?

   -- Пойдем, -- согласился Макарка.

XII

   В следующее воскресенье Макарка, напившись у Матрены чаю, побежал к Мишке; Мишка как встал, так и ушел к отцу в кучерскую. Отец Мишки, Василий, высокий, жилистый мужик с бородою клином, ходивший всегда в розовой рубашке и холстинном фартуке, брал Мишку по праздникам к себе пить чай и давал семитку на ситничек. Мишка тоже отпил чай и сидел на отцовской койке и глядел, как отец с кучером режутся в шашки.

   -- Пойдем, Мишка? -- несмело спросил Макарка, боясь, как бы отец его не остановил.

   -- Пойдем! -- ответил Мишка, быстро соскальзывая с койки.

   -- Куда это? -- равнодушно спросил Василий.