-- Здорово, землячка, небось не узнаешь, мы с Надеина... Вот это твоей сестрицы сынок.

   -- Какой сестрицы?

   -- Устиньи.

   -- Это Савелья-покойника?

   -- Да-а.

   -- Ах ты, батюшки!.. Ну, здравствуй!

   Она подошла к Макарке и поцеловала его тонкими, холодными губами.

   -- В Москву пришел?

   -- Прислала мать. На твое попеченье... Може, говорит, приделит.

   Матрена глядела на мальчика, но ничего не выражалось на ее бескровном лице, потом проговорила:

   -- Очень он мал да худ-то. Как его в контору-то вести?

   -- К резинщикам возьмут; там и такой справится.

   -- Стой у машинки да гляди, -- дал совет сторож.

   -- Попробовать свести... что скажут... Как тебя звать-то?

   -- Макарка.

   -- Ну пойдем, Макарушка; сумку-то пока здесь оставь, контора-то, она вот где.

   Макарка снял с плеч котомку и, передав ее крестному, пошел за Матреной.

   Двор был меньше, чем на той фабрике, где жил крестный, и сама фабрика была не так велика. Налево возвышался двухэтажный корпус с огромными окнами; в конце корпуса была кочегарка и поднималась высокая железная труба, окрашенная в коричневую краску; за кочегаркой по забору лежали наваленные дрова, длинные, толщиною в половину бревна, а направо тянулось здание с кухней, спальнею, кладовыми. Контора помещалась в особняке, выходившем на улицу.

   В конторе за разными столами сидели несколько молодых людей и что-то писали. Тетка подвела его к небольшому человеку в кожаной куртке, с большими усами на маленьком лице, курившему фарфоровую трубку с душистым табаком; поклонившись ему, тетка проговорила:

   -- Здравствуйте, Герман Карлович! Не возьмете ли вы мальчика за машинку?

   Мастер уставился на Макарку черными глазами, с минуту глядел прямо в лицо ему, потом проговорил:

   -- Мальшик ошень плох. Он слябый...

   -- Ничего, он выносливый; в нужде жил. У него отец фабричный был, да помер.

   Мастер взял Макарку за подбородок, открыл рот и поглядел ему в зубы. Потом отнял руку и проговорил:

   -- Карашо, пишите, Николай Борисов.

   -- Покорнейше вас благодарю! -- поклонилась опять Матрена мастеру и подвела Макарку к столу конторщика.

   Конторщик, кудрявый, с бойкими глазами, взглянул на Макарку, открыл книгу и спросил:

   -- Как звать?

   Макарка ответил.

   -- Пачпорт.

   Макарка вынул из кармана поддевки свое свидетельство и подал конторщику.

   -- Ступайте.

   Матрена и Макарка вышли снова за ворота.

   -- Ну, приняли, слава богу, -- заявила Матрена.

   -- Слава богу! -- согласился и Павел.

   -- Теперь пойдемте -- спрыски сделаем. Вы подождите маленько, я сейчас выйду -- в трактир сходим.

   Матрена ушла и вернулась минут через десять. Она была в свежем платье, драповой кофте и новом платке на голове. В этом наряде она казалась миловидней.

   -- Ну, пойдемте.

   Они пошли какими-то переулками, пока не вышли на перекресток с огромным, дикого цвета зданием. Здесь и был трактир. Поднялись по лестнице, вошли в огромную темную залу, уставленную столами и стульями. Ящик с трубами был гораздо больше, чем у них в городе, и половые все в белом.

   -- Чайку прикажете? -- подскочил один к ним.

   -- Три пары, -- сказала Матрена.

VI

   Когда напились чаю, Павел распростился с Матреной и крестником и пошел к себе, а Макарку Матрена повела с собой.

   -- Знала я твоего отца хорошо, -- говорила Матрена дорогой. -- Больно он плох был, ни в чем ему не задавалось. Как только он на свете жил! Тебе его жалко?

   -- Жалко.

   -- Жалеть всех нужно и поминать почаще. Покойнику молитва -- одно утешение.

   -- Я поминаю.

   -- Молитв-то много знаешь?

   -- Три молитвы.

   -- Надо больше знать, весь начал... Ты читать-то умеешь?

   -- Нет.

   -- Как же так? Без грамоты человек, как без глаз. Надо учиться. Я вот женщина, да и то знаю, и бога благодарю. Через грамоту я знаю, как святые отцы жили, как преподобные жены себя спасали, и мне легко. Я в миру без опаски живу... И сестры твои не знают?

   -- Нет.

   -- Слепые. В слепоте и сгибнут. Вот, говорят, на фабриках скоро училища будут. Смотри учись тогда...

   -- Только бы допустили.

   -- А что, на фабрике трудно работать? -- спросил немного спустя Макарка.

   -- Будешь стараться -- не трудно. Тут все машины.

   -- И ты за машиной?

   -- И я... за самоткацким.

   -- А давно ты работаешь?

   -- Давно, с малолетства. Сперва в моталках, а там присучать выучилась и за станок стала.

   -- А как это присучают?

   -- А вот увидишь, когда фабрика пойдет.

   Матрена сначала провела его в мужскую спальню. Эта спальня была много тесней, чем у крестного, но народу в ней тоже было немного; на нарах между постелей фабричных пестрели пустые места. При входе их с первых нар поднялся небольшой, худощавый фабричный в белой крапинками рубашке и двубортной жилетке, взглянул на Макарку и спросил:

   -- Здравствуйте, Матрена Ильинишна, к нам, что ли?

   -- К вам. Племянник мой, сиротинка, несмышленой еще. Где бы мне его получше поместить?

   -- Вон там ребята-то спят, с ними и пускай ложится.

   -- А они озорничать не будут?

   -- Ну вот...

   Они подошли к углу, где было устроено несколько постелей, и положили сумку рядом на пустое место. Это было недалеко от окна, выходившего на двор. Напротив на стене висели большие часы с медным широким маятником и звучно отбивали удары. Несколько кучек ткачей, молодых и старых, занимались кто чем -- одни играли в карты, другие читали; около того окна, где они остановились, сидело трое мальчиков; один был в ситцевой рубашке, а двое в самотканых, грязные, видно, тоже недавно приехавшие из деревни. Макарка пытливо взглянул на них, ребята обратили на него внимание.

   -- Вот еще новенький! -- сказал мальчик в ситцевой рубашке, самый большой из троих.

   -- Смотрите, не обижать его у меня, а то уши надеру! -- погрозила Матрена.

   -- Зачем обижать, нешто вздуем когда, только и всего! -- воскликнул другой мальчик, с копной белокурых волос на голове и втянутыми щеками.

   -- Вздуешь своими боками!

   Из всех троих Макарке больше всего понравился последний -- коренастый, с черными блестящими волосами и веснушчатым лицом. Он глядел на него без всякой насмешки, а скорее участливо.

   -- Вот сейчас пойдем в сторожку, ряднину попросим, а кучер соломки даст, и постель будет, -- сказал Лаврентий.

   -- Похлопочи, Лаврентий Иванович, а я подушечку ему принесу: у меня есть лишняя.

   Через несколько минут у Макарки была постель с подушкой. Вместо одеяла должна была служить поддевка. Сумка висела над головой на стене. Рядом с ним помещался черноволосый, которого звали Мишка; средний, Похлебкин, и старший, Митяйка, спали напротив, на других нарах.

   -- Ну вот и знай свое место, -- сказала Матрена, -- а сейчас пока пойдем, у меня посидим.

   Пошли в женскую спальню, которая была в этом же корпусе, на другой лестнице. Она была очень похожа на мужскую, с такими же окнами, нарами, только нары все были застланы постелями, подушками, одеялами ярких цветов или из лоскутков, на стенах висели иконы, платья, завешанные платками. Под нарами торчали сундуки. Здесь было тесно и шумно, во всех углах сидели женщины и девушки; они шили, штопали, говорили, пели песни.

   -- Глядите! -- крикнула одна девушка в кумачовой рубашке и французском сарафане, мясистая, с черными бровями и карими глазами, очень красивая, только говорила она в нос. -- Монашке сына подкинули!

   -- Где, где? -- подняла голову другая.

   -- Вон, гляди... Только какой плохонький, видно -- недоносок.

   -- Ах ты, голубчик, давайте его откармливать.

   Макарка шел сквозь строй восклицаний и шуток; шутки ему были неприятны. Обиделась и тетка, у нее стало суровое лицо, и она проворчала: