Когда крестный ушел, Макарка подал пятачок матери и сказал:

   -- На тебе его, мамка.

   -- На что он мне?

   -- На, возьми, на что-нибудь загодится. Я в бабки играть не буду.

   -- Ну, подсолнухов купишь.

   -- He надо! На, возьми.

   Мать взяла пятачок, и Макарка, довольный и радостный, побежал на улицу.

   С одного раза для него открылась весна и стал заметен праздник. Мысль, что он пойдет в Москву и станет на свои ноги, окрылила его, и картины будущего, одна другой заманчивее, стали носиться перед его глазами.

II

   Отправлялись они в Москву на Фоминой. Вечером девки пели всем уходящим из деревни старинную песню: "Ах ты, Ваня, разудала голова, сколь далече уезжаешь от меня". А утром на рассвете все москвичи, с котомками за плечами, выходили на конец деревни, собирались в одну артель и, распростившись с деревней, тронулись в путь. До города пришлось идти пешком, так как снег хотя и растаял, но дорога еще не просохла, и по ней нельзя было ехать ни на санях, ни на телеге. Макарка шел за своим крестным.

   Девки простились с ним дома, а мать проводила его до выгона. Суровым голосом и глядя на него сухими, холодными глазами, она проговорила:

   -- Ну, смотри там у меня, живи смирней, к делу приучайся, а не баловаться.

   Она нагнулась, чтобы поцеловать его. Макарка впился в ее губы, охватив шею руками, но мать оторвала его ручонки и подняла голову.

   -- А ты, куманек, наведывай там его, -- сказала она Павлу.

   -- Ладно, -- с улыбкой ответил Павел.

   Провожавшие вернулись домой, а москвичи пошли дальше. На небе расходился огромный полумрак утренней зари, делавшийся все бледнее и бледнее. Безлистый березняк гребнем торчал на этом фоне; из него разносилось щебетанье ранних птиц. Земля, подернутая инеем за морозную ночь, казалось, еще дремала; ее окружала такая тишина, что гулко разносился шелест шагов идущих москвичей. По краям леса белели еще сугробы снега, но уже не такого чистого, как зимой.

   В стороне послышалось курлыканье журавлей.

   -- Журавли прилетели, пахать скоро, -- сказал кто-то впереди.

   -- Говорят, сколько застанут снега первые журавли, столько еще выпадет, -- произнес другой.

   -- Немного застали.

   -- Все-таки есть.

   Макарка шел сзади и чувствовал туман в голове. Ему мало спалось ночью. Перемена в его жизни занимала его мысли, и с вечера у него пронеслись тысячи думушек и не давали ему заснуть. Он заснул только, когда запели вторые петухи, и, когда надо было вставать, еле продрал глаза. И сейчас он не мог ничего схватить отчетливо, что перед ним происходило. Все было затянуто какой-то сеткой.

   -- А походили мы по этой дорожке! -- опять сказал кто-то.

   Пошли воспоминания, рассказы о всякого рода случаях, вспоминались смешные приключения, за ними следовали страшные.

   В полдень пришли в город. Город был небольшой, стоял в яме; посредине улиц тянулась каменная мостовая, а по бокам мостовой шли дощатые тротуары. Везде чернела грязь, липкая и скользкая после мороза. Уставшие ноги скользили, и идти было трудно.

   Посредине города, на площади, тянулись два ряда деревянных лавок, а каждый из окружающих площадь домов занимал трактир и постоялый двор. Над дверями трактиров красовались вывески с нарисованными на них самоварами и чайниками. У дверей и ворот толпились люди, стояли подводы; на подводах были навалены мешки с овсом, горшки, тесовые гробы. На двух подводах Макарка увидал живых телят. Головы их были перевешены через грядку, и они с отчаянием глядели кругом. Так их возили до самой Москвы. Стояло много и пустых телег, они предназначались для седоков. Только артель поравнялась с одним двором -- человек шесть мужиков в полушубках, несмотря на тепло, с обветренными лицами, с всклоченными бородами, окружили и стали рядиться везти их.

   -- До Тверской?

   -- До Тверской.

   -- Рупь с четвертью.

   -- По рублю будет.

   -- Мало... дорога-то какая. Опять время... Это тоже надо понять.

   -- А с ребят?

   -- Ну, с ребят по три четвертака.

   -- Дорого. Много ль в них мозгу-то.

   -- Ну, чаем напоим.

   -- Ну, ладно, бог с вами!

   Один мужик, высокий и сутуловатый, вытянул вверх кнутовище, и все шестеро стали хвататься за него, плотно нажимая рукой на руку. Верхней руке достался седок. Владелец ее был приземистый старик в высокой овчинной шапке с суконным верхом. Он подвел их к телегам. Из кошеля ели сено две лошади -- каряя и рыжая.

   -- Вот какие орлы, как на крыльях полетит! -- хвастливо сказал старик.

   -- Где уж лететь! -- вздохнув, вымолвил Павел. -- Котомки бы довезти.

   -- И сами будете сидеть, -- поспешил уверить извозчик. -- На гору, знамо, слезете, а под гору и того...

   -- А когда лошади трудней: на гору или под гору? -- спросил извозчика молодой смуглолицый парень из той артели, где был Макарка.

   Извозчик запнулся, потом нашелся и сказал:

   -- Надо в ее шкуру влезть, тогда и узнаешь.

   После этого пошли в трактир, достали деревенских лепешек, яиц, свинины и стали есть. Ели медленно и много, потом пили чай. Макарка глядел на всю обстановку с широко раскрытыми глазами. Ему все было ново: и буфетчик, с лицом, как булка, в белой рубашке и двухбортной жилетке, и половой, носивший в одной руке по два подноса, а в другой по шести чайников, и диковинный шкаф, из которого выглядывали медные трубы и наигрывали "Над серебряной рекой". Между труб блестели дна круглых блина и, шлепая друг о дружку, наполняли весь трактир дребезжащим звоном. А на стенах висели картины; на картинах были цари, генералы, сраженья, монастыри, угодники, богородица в облаках, богородица с тремя руками.

   -- Ты чай-то пей, чего глядишь по сторонам, -- говорил ему Павел. -- В Москве не такие диковинки увидишь.

   -- А бабку-то ему придется целовать? -- спросил смуглолицый парень, который задавал вопрос извозчику, когда лошади труднее.

   -- Обязательно. Потому без этого никак нельзя. Если бабку не поцелуешь, то его в Москве не примут.

   -- Какую бабку? -- простодушно спросил Макарка.

   -- Сопливую. Так и зовут -- сопливая бабка.

   Все засмеялись, а Макарка не знал -- верить ему этому или нет.

   -- Сидит она на бо-о-льших воротах и едет на шести конях, -- стал описывать бабку смуглолицый. -- Одной рукой правит, а другой калач держит. "Вот, говорит, еще калач не проглочу, а до Питера долечу..."

   -- И ты целовал? -- опять спросил Макарка.

   -- Как же! никак нельзя. Мускородно, а целуешь.

   "Ну, так что ж, не помрешь от этого, -- подумал Макарка и решил: -- Будь что будет".

   -- Ну, молодцы, у меня лошади готовы, как ваши дела? -- сказал появившийся перед ними извозчик.

   -- Наши дела не всегда добела, а иной раз и с прочернью, -- ответил смуглолицый.

   -- Коли так, садиться можно.

   -- Давай садиться.

   Началось увязыванье сумок. Взвалив сумки на спины, москвичи потянулись к выходу. Трактирщик желал им всякого благополучия и во всех делах успеха.

III

   Когда сумы были уложены, подводы одна за другой выехали со двора и потянулись вон из города по Московской улице. Дорога шла на гору. Седоки шагали по сторонам, разговаривая между собой, ребята плелись за ними. С Макаркой шел другой мальчишка, ровесник ему, шедший за Москву в подпаски. Он шел уже не первый раз, поэтому держал себя шустро, просил у взрослых покурить и хвастался, что он пил водку. Его разухабистость не нравилась Макарке, и он держался от него в стороне.

   -- Что ежишься? -- подзадоривал его подпасок. -- Не бойся, это сперва кажется страшно, а там ничего. Я бы теперь куда хошь, только бы деньги платили.