Ники, как я потом понял, был существом очень наблюдательным и зорким, и, когда Жоржик представлял, как Березин открывает дверь или как М.П. Флотова держит голову набочок, разговаривая с maman, Ники упивался точностью сходства. И, чтобы получить это наслаждение, он шел на самые несурьезные требования Жоржа. Жорж однажды похвалился, что он может показать, как маме кланяется Хоменко, но условие: мы должны съесть по полложке песку. Я отказался, но Ники с заранее смеющимися глазами съел и к вечеру был болен, и пришлось вызвать Чукувера. В "игральной" комнате всегда была горка песку.

   Чукувер жил в том же коридоре, что и мы. Это был не то лекарь, не то фельдшер. Его дело было оказывать первую помощь до прибытия врача. Если мне не изменяет память, всегда приезжал Бертенсон, но до прибытия врача строго запрещалось принимать какие бы то ни было лекарства.

   Этому Чукуверу, между прочим, завидовал весь дворец. Чукувер был единственный человек, который, по общему мнению, ничего не делал. Жизнь его, впрочем, окончилась печально: его раздавило насмерть в гармонии поезда при крушении на станции Борки, в 1888 году. Впрочем, я отклонился несколько в сторону.

   Против нашей квартиры, в том же коридоре, были запасные комнаты, которые потом приспособили под квартиру генерала-адъютанта Г.Г. Даниловича, который был назначен к обучению Ники, когда ему исполнилось десять лет и когда миссия моей матери была окончена. Ники терпеть не мог этого наставника, чрезвычайно сухого "человека в футляре", и когда с течением времени генерал Данилович скончался, то Император Николай послал ему венок, но сам на похороны не приехал.

Первое знакомство

   Первая ночь, проведенная мной во дворце, была уныла и тревожна. Больше всего мне понравились комнаты Аннушки и винтовая замысловатая лестница, Похожая на штопор. Я убеждал мать поменяться: пусть Аннушка живет внизу, мы будем жить вверху. Тайная мысль была такова: войдет не мал человек, под потолок ростом, найдет первую Аннушку, убьет ее, уморится и оставит нас в покое: по винтовой лестнице подниматься ему будет нелегко, узко, подумает, подумает, да и скажет: "А черт с ними, в другой раз!", а там может все случиться, авось забудет. Но мамочка, выслушав мои предложения, назвала меня дурачком и уложила спать рядом с собой. Разумеется, я ни словом не обмолвился о тех тайных причинах, которые так беспокоили меня. Постель была невероятно удобная, чуткая к движениям, я быстро успокоился под теплым маминым бочком, укачался и трех минут не прошло, как уже был свет, пахло кофеем и сдобной булкой. А потом явилась какая-то портниха и начала мерять меня ремешком и спорить с мамой о длине штанов, рукавов и о том, сколько оставить в запас. Речь шла о матросском костюмчике. Возможно, что меня хотели посадить на корабль, это было бы чудесно, но при всех расспросах толку у женщин добиться было невозможно.

   Когда пришло время, мамочка, изнемогая от усталости, беспрестанно крестясь, сказала:

   -- Ну, а теперь пойдем.

   -- Куда?

   -- Знакомиться с великими князьями. Помни, что нужно быть хорошим мальчиком, вежливым, достойным. Помни, что не каждому выпадает такая честь. Перед Марьей Петровной шаркни ножкой, вот я кладу тебе в карман носовой платочек, ничего не смей рукавом делать... Покажи, как ты шаркнешь ножкой.

   Я хочу шаркнуть ножкой, а в ногах -- пуды. Прямо старик какой-то, тридцатилетний, отживший жизнь. Ничто мне не мило, хочется, как девчонке, реветь, бухнуться на пол, тарабанить ногами, пусть идут, готов на любую порку, любой березой, но только без ненужных знакомств. Я до сих пор был доволен своей жизнью, никаких дворцов мне не нужно, пустите меня на Псковскую улицу: там ни винтовых лестниц, ни этих смешных чертей из цирка. И не понимаю, чего это дурила Аннушка сияет, как самовар, трет мне руки твердым духовитым мылом, ковыряет под ногтями, как будто черные ногти кому-то помешать могут.

   И вот берет меня мамочка под руку и ведет. Так, вероятно, Авраам вел Исаака. С той разницей, что Исаак не знал, куда его ведут, а Владимир Константинович господин Олленгрэн отлично знает, куда и зачем его ведут. С невероятной жестокостью мать рассовала своих детей кого куда, а младшего сама ведет на жестокое испытание. И тут впервые у меня пошатнулась вера в человека. Перочинный нож на всякий случай я с собой прихватил и всю дорогу ощупывал его в кармане. Жизнь свою решил дешево не отдавать.

   Вижу, в отдалении стоит один из циркачей и ждет. Подходим -- кланяется нам. Думаю: "мягко стелет". Я пословицу эту хорошо, по Псковской улице, знал. Сам не раз людей заманивал и потом топил баню. Опыт есть.

   Циркач ведет, отворяет двери, входим в комнату и видим: стоит сероватая старуха и с ней два мальчика в матросских рубашечках.

   -- Как тебя зовут?

   -- Владимир Константинович.

   -- Фу, какой важный.

   Мама конфузится и толкает меня в бок и подсказывает: "Володя".

   Я решил не сдавать позиций и стою на своем:

   -- Владимир Константинович.

   Расчет простой: Владимира Константиновича не так-то скоро возьмешь в работу, как какого-то Володю. Стою на своем и в третий раз повторяю:

   -- Владимир Константинович.

   Серая старуха идет на уступки и отвечает не особенно по-русски, а с каким-то присвистом, как у немки-булочницы:

   -- Ну, хорошо, -- говорит, -- Владимир Константинович, а вот это -- Николай Александрович, а это -- Георгий Александрович, великие князья, с ними учиться и жить будешь.

   Я сию же минуту закатил серой старухе персидский глаз и сказал:

   -- Это великие князья? Ха-ха, смеялася Жанетта!

   Серая старуха затряслась животом и сунула нас всех троих в соседнюю комнату, и в голове мелькнула мысль, что сейчас оно и начнется.

   Огляделся: комната волшебная. Ничего подобного сроду не видывал. Во-первых, идет по полу железная дорога, маленькая, но настоящая, с рельсами, с сторожевыми будками, с тремя классами вагонов, стоят полки солдат с киверами, с касками, казаки в шапках, а вот лошади с гривами, верблюды с горбами, а вот Петрушка, вот медведь, вот Иван-дурак в клетчатых брюках, а вот барабан, ружья в козлах, труба с кисточкой, гора песку. Глаза разбежались. Спрашиваю:

   -- Чье это?

   Старшенький матросик отвечает спокойно:

   -- Наше.

   -- Не врешь?

   -- Не вру.

   -- Пустить железную дорогу умеешь?

   -- Умею.

   -- А ну, пусти.

   Матросик завел ключиком, паровоз побежал, из будки вышла сторожиха, замотала флагом, на платформе появился пузатый начальник, зазвонил звонок, и тут я впервые понял, что во дворце могут делаться чудеса.

   У меня мороз по коже пошел, а мальчики в матросках стоят и не удивляются.

   -- Вы -- великие князья? -- спросил я старшенького.

   -- Да, -- ответил тот.

   Я расхохотался.

   -- Какие же вы великие, когда вы -- маленькие?

   -- Нет, мы -- великие князья, -- серьезно, с верой в правоту, настаивал старшенький.

   Второй молчал, смотрел на меня во все глаза и сопел.

   -- Хорошо,-- сказал я, становясь наизготовку,-- если вы -- великие князья, тогда, хочешь, вы оба на леву руку.

   -- Мы не понимаем, -- сказал старшенький.

   -- Чего ж не понимать? -- сказал я. -- Вот видишь, правую руку я завязываю поясом, а левую на вас обоих.

   -- Ты хочешь драться?

   -- Разумеется.

   -- Но мы на тебя не сердиты.

   -- Тогда я -- первый силач здесь.

   -- Хорошо, -- сказал примирительно старшенький, -- а когда я рассержусь, мы попробуем.

   Он меня потряс, этот мальчуган, чистенький, хорошенький, с блестящими глазками: на первый взгляд -- девчонка. Смотрит прямо, улыбается, испуга не обнаруживает. Опыт Псковской улицы мне показал, что вот такие девчонко-мальчики оказываются в бою иногда серьезными бойцами, и я с первой минуты намотал это себе на ус.