-- Обязательно называй Вашим Высочеством и никак не Ники или Жоржик, а Николай Александрович и Георгий Александрович и обязательно на "вы". Это -- дети царские, считай счастьем, это папочка умолил и так далее и так далее...

   И я чувствовал, как у меня к сердцу подступает, что называется, неизбывная тоска. Это мне, человеку с Псковской улицы, ходить с накрахмаленной душой, быть вечно на страже собственных слов, следить за каждым своим движением и жестом! И потом: какие они великие князья? Такие же мальчишки, как и я, только у богатого отца, -- вот и все, У них отец есть, а у меня, бедного, нет: вот и вся разница. Я -- сирота, они нет. В этом их счастье. Так почему же мне думать о каких-то высочествах, когда они так же, как и я, ходят, бегают, разговаривают, едят, спят и так же, как и я, врут маме насчет больного живота, когда урока не выучил, или что палец болит, когда писать не хочется? И, как говорят французы, я ходил со смертью в душе. Мне было скучно и тоскливо, и в саду я старался отделяться от них. Пусть я играю здесь, а Их Высочества -- там. Так проще и для языка -- удобнее. И не нужно о чем-то думать, к чему-то приспособляться.

   И вот однажды в зимний день я что-то делал в саду и вижу: прямо на меня, в одном сюртуке, идет действительно Великий и благоговейно уважаемый, без всяких предварительных наставлений, Князь Александр Александрович, подходит ко мне и спрашивает:

   -- Володя! А где же Ники?

   Я ответил:

   -- Его Высочество за горой чистит снег.

   Великий Князь, подумав немного, сказал:

   -- Слушай, Володя. Для тебя великий князь здесь -- только я один. А Ники и Жоржик -- твои друзья, и ты должен звать их Ники и Жоржик. Понял?

   -- А мне мама велела...

   -- Правильно. Маму слушаться необходимо, но это я тебе разрешаю и сам с мамой поговорю. Понял?

   -- Понял, Ваше Высочество. А то очень скучно.

   -- То-то и дело, что скучно. Ну беги к мальчикам и играйте вместе.

   Лед рухнул. С плеч скатилась гора.

   Я на крыльях радости полетел к Ники, теперь моему дорогому другу и товарищу, которого тоже злило, что я называл его неуклюжим и плохо вращающимся во рту титулом. Иногда с досады он тоже и меня называл вашим высочеством, и тогда я боялся матери: услышит и будет скандал в очках, как говаривал наш ламповщик. Этот ламповщик был большим нашим общим другом, вроде Аннушки, и мы испытывали по отношению к нему самое полное доверие. Когда он, бывало, зайдет в игральную комнату заправлять лампы,-- мы сейчас же к нему:

   -- Сидор, расскажи про войну...

   И он, нарочно подольше возясь с лампами, рассказывал, и особенно наше воображение поразил переход русских войск через Дунай. Как это: переход через Дунай? И потом в саду мы изображали это так: маленький Жоржик был Дунаем, ложился на землю, а мы с Ники через него "переходили", причем Дунай, чтобы сделать трудности, шпынял нас ногой в зад. И мы тогда, чем больше было трудностей, тем больше гордились и надевали медали, которые Ники уже тогда мне "жаловал", отлично понимая эту свою привилегию. Жорж не менее отлично понимал неблагодарность роли переходимого Дуная и за это выхлопатывал себе немалые привилегии, например: он был постоянным продавцом мороженого, ему принадлежала в частном порядке знаменитая столовая ложка, выбитая из пивной бутылки и о которой я в прошлый раз уже говорил.

   Иногда Ники, ложась спать, когда горел только маленький ночничок, изображал низким басом:

   -- Сах-харно мрожено, мр-р-ожено.

   И тогда Жоржик вскакивал и лупил его кулачком по одеялу и требовал:

   -- Не смей кричать. Это я кричу.

   Тогда, закрывшись в одеяло с головой, начинал я:

   -- Сы-ыхарно мырожено.

   Жоржик подлетал ко мне и кричал:

   -- Замолчи! Это я кричу.

   И ожесточенно барабанил по мне.

   Мы с Ники закатывались со смеху, но Жорж входил в азарт, отстаивал права собственности, кричал, что никогда больше не будет Дунаем, не даст ложки даже понюхать и мы насидимся без мороженого. А когда и это не действовало, начинал всерьез грозить:

   -- Диди скажу-у... Папе скажу-у...

   -- Докладчику -- первый кнут, -- говорил Ники.

   -- Пусть кнут, а я скажу.

   -- Ну замолчи, Володя, -- начинал уступать Ники, -- я тебе жалую медаль.

   -- Какую? -- спрашивал я.

   -- В ладонь, -- отвечал Ники.

   И тогда я, уже от полной души, говорил:

   -- Рад стараться, Ваше Императорское Высочество.

   Тогда же Жорж смирялся, лез к Ники на кровать и начинал вести с ним переговоры о медали. Начиналась торговля.

   -- Сколько раз Дунаем будешь? -- деловито осведомился Ники.

   -- Два раза буду.

   -- Мало два раза. Сто раз, -- требовал Ники.

   -- Двести раз буду.

   -- Нет, сто.

   -- Сто много. Буду двести.

   -- Двести мало, требую сто.

   -- Сто, -- тогда две медали.

   -- Ну, хорошо. Две так две. Ты маленький.

   -- Я маленький. Мне надо две.

   -- Маленькие по две не носят. Где это ты видел?

   -- Я видел.

   -- Врешь.

   -- Ей-Богу, не вру. Видел.

   -- Божиться грех, дурачок.

   -- Значит, жалуешь две?

   -- Две. Иди спать.

   Жоржик счастливо вздыхал и шел к себе.

   Ники вдруг что-то вспоминал, приподнимался и угрожающе говорил Жорку:

   -- Но только, чтобы животом вверх лежать! Жорж вздыхал и отвечал:

   -- Животом так животом. За живот третью медаль потребую. Не дашь -- папе скажу.

   И, как по команде, все сразу засыпали, удовлетворенные, что жгучие вопросы жизни благополучно разрешены...

   Время от времени во дворец приводили каких-то высокорожденных мальчиков "для принятия участия в играх Их Высочеств", как это на суконном языке именовалось. Мальчики эти были не чета нам, псковским, необыкновенно воспитаны, выдрессированы, отлично понимали оказанную им честь и всем от усердия шаркали ножками, даже проходящим лакеям. У них уже было твердое и дальнозоркое представление и о важности двора, и соображения карьерности, и настороженное внимание ко всему, и то подмечание глаз, которое обыкновенно характеризует людей себе на уме. С переляку они и меня тогда именовали высочеством, понимая, что кашу маслом не испортишь, а я, в порыве великодушия, отводил их в сторону и тихонько, на ушко, жаловал им медали. Они шаркали ножкой и как-то по-особенному, головкой вниз, кланялись. Все почти, как на подбор, они были рыжие, и это в наших глазах их делало не симпатичными. В припадке ревности я даже выучил Великих Князей песенке, которую распевали у нас, на Псковской улице:

   Рыжий красного спросил,

   Чем ты бороду красил?

   Я не краской,

   Не замазкой, --

   Я на солнышке лежал,

   Кверху бороду держал.

   Определенного мотива этой песенки у нас не было, мы всегда пели его импровизацией, и Жоржик, надув шею, всегда брал самого низкого баса, подражая своему кумиру в церковном хоре. И вообще у него необыкновенно были развиты подражательные способности и он не раз морил нас со смеху.

   Эти посещения рыжих мальчишек навели меня на мысль о необходимости подписать договор дружбы. Мысль была принята с большим воодушевлением. дело было сделано так. Из новой тетради вырвали лист бумаги, и я, в подражание крови, мамиными красными чернилами написал, как мог: "Дружба на веки вечные, до гроба". Потом, памятуя, как после смерти отца мать подписывалa через марку какие-то бумаги (это ослепило раз и навсегда мое воображение), я и теперь решил исполнить эту формальность. Путем долгих переговоров с Аннушкой я упросил ее купить в мелочной лавочке три марки, и Аннушка за девять копеек привезла мне три какие-то красненькие марки. Мы столбиком наклеили эти марки на договоре дружбы и потом расписались. Первым поставил свою подпись Ники и вывел ее через марку каракулями несгибающимися линиями. Я подписался с росчерком "Володя", а Жоржику, как малограмотному, предложили поставить крест. И он поставил его с необычайной твердостью и правильностью. У него была крепкая и уверенная рука. Он без линейки проводил совершенно и безукоризненно правильную линию, -- признак художественного дарования. Он рисовал чрезвычайно верно всякие предметы, особенно лошадей и собак. Детям нужна тайна, и с необыкновенными и изобретательными предосторожностями в какой-то жестяной коробочке мы зарыли договор дружбы под деревом в Аничковом саду. Потом забыли, и этот договор, быть может, и до сих пор в целости лежит на своем месте. Если не изменился пейзаж сада, я, пожалуй, и теперь бы его отыскал.