В это время щелкнул дверной замок, и вошел поп.

   -- Ну что, помолился, раскаялся?

   -- Нет, батюшка, не раскаялся. Не нашел я тут бога, не бог это, а доски размалеванные.

   -- Ах ты, кощунственник этакий, -- закричал на него поп, -- уходи вон отсюда да не показывайся мне на глаза, а то полиции донесу, и будешь ты в остроге сидеть.

   Ушел мужик из церкви и пошел куда глаза глядят...

   Увлечение отца православной церковью длилось, насколько я помню, около полутора года.

   Я помню тот недолгий период его жизни, когда каждый праздник он ходил к обедне, строго соблюдал все посты и умилялся словам некоторых действительно хороших молитв.

   С этого времени мы всё чаще и чаще стали слышать от него разговоры о религии.

   Кто бы ни приехал в Ясную Поляну, тульский ли губернатор Ушаков, редстокист ли граф Бобринский⁵, Страхов, Фет, Раевский, Петр Федорович Самарин, Урусов -- все равно, -- разговор непременно переходил на религиозные темы, и подымались нескончаемые споры, в которых отец часто бывал резок и неприятен. Вместе с папа стали богомольнее и мы.

   169

   Раньше мы постились только на первой и последней неделе великого поста, а теперь, с 1877 года, мы стали поститься все посты сплошь и ревностно соблюдали все церковные службы.

   Летом, успенским постом, мы говели.

   Я помню, как возили нас в церковь на катках (линейке), и мы все были тогда в повышенном религиозном настроении: вспоминали грехи и торжественно готовились к исповеди.

   В этот год лето было дождливое и грибное.

   По дороге в церковь, по большаку, росло необычайно много шампиньонов, и мы останавливались, набирали их в шляпы и привозили домой.

   Летом 1879 года у нас в Ясной Поляне гостил рассказчик былин Щеголенков.

   Его звали по отчеству -- Петровичем.

   Его манера пересказывать былины была похожа на пение слепых, но в его голосе не было той противной гнусоватости, которая в них действовала на меня всегда отталкивающе.

   Почему-то я помню его сидящим на каменных ступенях, на балконе, против кабинета отца.

   Когда он рассказывал, я любил разглядывать его длинную, жгутами свившуюся седую бороду, и его бесконечные повести мне нравились.

   В них чувствовалась глубокая старина и веками нарощенная здравая мудрость народа.

   Папа слушал его с особенным интересом, каждый день заставлял рассказывать его что-нибудь новое, и у Петровича всегда что-нибудь находилось.

   Он был неистощим.

   Из его рассказов отец впоследствии заимствовал несколько сюжетов для своих народных повестей ("Чем люди живы", "Три старца").

   Мне трудно теперь разбираться в детских переживаниях того времени.

   Я помню только общее впечатление, которое сводилось к тому, что папа стал не тот и что-то с ним делается.

   Весною 1878 года, великим постом, папа говел, а летом он был в Оптиной пустыни у старца отца Амвросия. В эти годы он был там дважды --в 1877 и 1881 году⁶.

   170

   Второй раз ходил он пешком с лакеем Сергеем Петровичем Арбузовым, который сам вызвался идти с ним в качестве товарища, в лаптях, с котомкой за плечами, и, несмотря на натертые на ногах мозоли, о путешествии своем он сохранил самые лучшие воспоминания.

   Но монастырь и сам знаменитый отец Амвросий разочаровали его жестоко.

   Придя туда, они, конечно, остановились в странноприимном доме, в грязи и во вшах, обедали они в страннической харчевне и как рядовые паломники должны были беспрекословно терпеть и подчиняться казарменной дисциплине монастыря.

   -- Приходи сюда, садись тут, вот твоя койка, старик, -- и т. д.

   Сергей Петрович, чтивший "графа", как может чтить только человек, родившийся еще во времена крепостного права, в конце концов не мог выдержать такого обращения с своим кумиром и, несмотря на просьбы отца не говорить, кто он, проболтался одному из монахов.

   -- А вы знаете, кто этот старик со мной? Это сам Лев Николаевич Толстой.

   -- Граф Толстой?

   -- Да.

   И вдруг все изменилось.

   Монахи прибежали к отцу.

   -- Ваше сиятельство, пожалуйте в гостиницу, для вас отвели лучший номер, ваше сиятельство, что прикажете сготовить вам покушать, -- и т. д.

   Такое чинопочитание и, с одной стороны, грубость, с другой -- низкопоклонство произвели на отца очень отрицательное впечатление.

   Не изгладилось оно и после свидания его с Амвросием, в котором он ничего особенно хорошего и достойного не нашел.

   Он вернулся из Оптиной пустыни недовольный, и вскоре после этого мы все чаще и чаще стали слышать от него сначала осуждение, а потом и полное отрицание всяких церковных обрядов и условностей.

   Православие отца кончилось неожиданно.

   Был пост. В то время для отца и желающих поститься готовился постный обед, для маленьких же детей и гувернанток и учителей подавалось мясное.

   171

   Лакей только что обнес блюда, поставил блюдо с оставшимися на нем мясными котлетами на маленький стол и пошел вниз за чем-то еще.

   Вдруг отец обращается ко мне (я всегда сидел с ним рядом) и, показывая на блюдо, говорит:

   -- Илюша, подай-ка мне эти котлеты.

   -- Левочка, ты забыл, что нынче пост, -- вмешалась мама.

   -- Нет, не забыл, я больше не буду поститься и, пожалуйста, для меня постного больше не заказывай.

   К ужасу всех нас он ел и похваливал.

   Видя такое отношение отца, скоро и мы охладели к постам, и наше молитвенное настроение сменилось полным религиозным безразличием.

   Я рассказываю о нравственных переживаниях отца эпизодами, так, как они представлялись тогда тринадцатилетнему мальчику. В мою задачу не входит анализ той огромной и интенсивной работы ума, которую он в это время совершил. Пусть те, которые этим интересуются, прочтут книгу Бирюкова⁷, или, еще лучше, пусть они прочтут труды моего отца самого. Там они увидят, почему отец не мог помириться с церковью и с ее искажением учения Христа.

   Разочаровавшись в церкви, отец заметался еще больше. Начался в высшей степени мрачный период сжигания кумиров.

   Он, идеализировавший семейную жизнь, с любовью описавший барскую жизнь в трех романах и создавший свою, подобную же обстановку, вдруг начал ее жестоко порицать и клеймить; он, готовивший своих сыновей к гимназии и университету по существующей тогда программе, начал клеймить современную науку; он, ездивший сам за советами к доктору Захарьину и выписывавший докторов к жене и детям из Москвы, начал отрицать медицину; он, страстный охотник, медвежатник, борзятник и стрелок по дичи, начал называть охоту "гонянием собак"; он, пятнадцать лет копивший деньги и скупавший в Самаре дешевые башкирские земли, стал называть собственность преступлением и деньги развратом; и, наконец, он, отдавший всю жизнь изящной литературе, стал раскаиваться в своей деятельности и чуть не покинул ее навсегда.

   172

   Я помню, что этот период исканий отца отразился на моей личной жизни очень тяжело. Мне было тогда тринадцать-- четырнадцать лет. Я переживал трудный переход из детства в юность. Я помню, что я сознал его только тогда, когда он уже давно совершился.

   Мне стало жаль своего детства, и я заплакал.

   Насколько мое детство было светло и безоблачно, настолько же сумрачна была пора отрочества.

   Есть ли это общий удел всех, или у каждого человека эта пора протекает различно -- не знаю. В это время характер человека складывается, и мальчик особенно нуждается в руководстве, а я это руководство потерял. Оно раздвоилось. Все новые, следовавшие одно за другим открытия отца противоречили старым устоям, в которых мы выросли, и я метался, как магнитная стрелка между двумя полюсами, сбиваясь со стороны в сторону, беспомощно крутясь. Эта неустойчивость так и осталась в моем характере надолго, не навсегда ли?