Это был человек чрезвычайно тихий и скромный.

   Он появился в Ясной Поляне в начале семидесятых годов и с тех пор приезжал к нам почти каждое лето, до самой своей смерти.

   У него были большие, удивленно открытые серые глаза, длинная борода с проседью, и, когда он говорил, он к концу своей фразы всегда конфузливо усмехался: ха, ха, ха...

   Обращаясь к папа, он называл его не Лев Николаевич, как все, а Лёв Николаевич, выговаривая "е" мягко.

   Жил он всегда внизу, в кабинете отца, и целый день, не выпуская изо рта толстую, самодельную папиросу, читал или писал.

   За час до обеда, когда к крыльцу подавали катки, запряженные парой лошадей, и вся наша компания собиралась ехать на купальню, Николай Николаевич выходил из своей комнаты в серой мягкой шляпе, с полотенцем и палкой в руках, и ехал с нами.

   Все без исключения, и взрослые и дети, любили его, и я не могу себе представить случая, чтобы он был кому-нибудь неприятен.

   Он умел прекрасно декламировать одно шуточное стихотворение Козьмы Пруткова "Вянет лист"⁶, и часто мы, дети, упрашивали его и надоедали до тех пор, пока он не расхохочется и не прочтет нам его с начала до конца.

   "Юнкер Шмит, честное слово, лето возвратится", -- кончал он с ударением, и непременно на последнем слове, улыбался и говорил: ха, ха, ха!..

   Страхову принадлежат первые и лучшие критические работы по поводу "Войны и мира" и "Анны Карениной".

   Когда издавались "Азбука" и "Книги для чтения", Страхов помогал отцу в их издании⁷.

   По этому поводу между ним и моим отцом возникла переписка, сначала деловая, а потом уже философская и дружественная.

   Во время писания "Анны Карениной" отец очень дорожил его мнением и высоко ценил его критическое чутье.

   "Будет с меня и того, что вы так понимаете", -- пишет ему отец в одном из своих писем в 1872 году (по поводу "Кавказского пленника")⁸.

   В 1876 году, уже по поводу "Анны Карениной", отец пишет:

   "Вы пишете: так ли вы понимаете мой роман и что я думаю о ваших суждениях. Разумеется, так. Разумеется, мне невыразимо радостно ваше понимание; но не все обязаны понимать, как вы"⁹.

   Но не одна только критическая работа сблизила Страхова с отцом.

   Папа вообще не любил критиков и говаривал, что этим делом занимаются только те, которые сами ничего не могут создать.

   "Глупые судят умных", -- говорил он про профессиональных критиков.

   В Страхове он больше всего ценил глубокого и вдумчивого мыслителя.

   Даже в разговорах, когда, бывало, отец задавал ему какой-нибудь научный вопрос (Страхов был по образованию естественник), я помню, с какой необыкновенной точностью и ясностью он излагал свой ответ.

   Как урок хорошего учителя.

   "Знаете ли, что меня в вас поразило более всего? -- пишет ему отец в одном из писем, -- это выражение вашего лица, когда вы раз, не зная, что я в кабинете, вошли из сада в балконную дверь. Это выражение, чуждое, сосредоточенное и строгое, объяснило мне вас (разумеется, с помощью того, что вы писали и говорили).

   143

   Я уверен, что вы предназначены к чисто философской деятельности... У вас есть одно качество, которого я не встречал ни у кого из русских: это -- при ясности и краткости изложения, мягкость, соединенная с силой: вы не зубами рвете, а мягкими сильными лапами"¹⁰.

   Страхов был "настоящим другом" моего отца (как он назвал его сам), и я о нем вспоминаю с глубоким уважением и любовью.

   Наконец я подошел к памяти самого близкого к отцу по духу человека, к памяти Николая Николаевича Ге.

   "Дедушка Ге", как мы его звали, познакомился с отцом в 1882 году.

   Живя у себя на хуторе в Черниговской губернии, он как-то случайно прочел статью отца "О переписи"¹¹ нашел в ней решение тех самых вопросов, которые в это же время мучили и его, и, не долго думая, собрался и прилетел в Москву.

   Я помню его первый приезд, и у меня осталось впечатление, что он и мой отец с первых же слов поняли друг друга и заговорили на одном языке.

   Так же, как мой отец, Ге в это время переживал тяжелый душевный кризис, и, идя в своих исканиях почти тем же путем, которым шел и отец, он пришел к изучению и новому уразумению Евангелия.

   "К личности Христа, -- пишет о нем моя сестра Татьяна в посвященной ему статье "Друзья и гости Ясной Поляны", -- он относился со страстной и нежной любовью, точно к близко знакомому человеку, любимому им всеми силами души. Часто, при горячих спорах, Николай Николаевич вынимал из кармана Евангелие, которое всегда носил при себе, и читал из него подходящие к разговору места.

   "В этой книге все есть, что нужно человеку", -- говаривал он при этом.

   Читая Евангелие, он часто поднимал глаза на слушателя и говорил, не глядя в книгу. Лицо его при этом светилось такой внутренней радостью, что видно было, как дороги и близки сердцу были ему читаемые слова.

   Он почти наизусть знал Евангелие, но, по его словам, всякий раз, как он читал его, он вновь испытывал

   144

   истинное духовное наслаждение. Он говорил, что в Евангелии ему не только все понятно, но что, читая его, он как будто читает в своей душе и чувствует себя способным еще и еще подниматься к богу и сливаться с ним"¹².

   Приехав в Хамовники, Николай Николаевич предложил отцу написать портрет моей сестры Тани.

   -- Чтобы отплатить вам за то добро, которое вы мне сделали, -- сказал он.

   Папа попросил его лучше написать мою мать, и на другой же день Ге принес краски, холст и начал работать.

   Не помню, сколько времени он писал, но кончилось тем, что, несмотря на тысячи замечаний, которые сыпались со всех сторон от сочувствующих его работе зрителей, которые Ге внимательно выслушивал и принимал во внимание, а может быть, и благодаря этим замечаниям, портрет вышел неудачен, и Николай Николаевич сам его уничтожил.

   Как тонкий художник, он не мог довольствоваться только внешним сходством и, написав "барыню в бархатном платье, у которой сорок тысяч в кармане", он сам возмутился и решил все переделать сызнова.

   Только через несколько лет, узнав мою мать ближе и полюбив ее, он написал ее почти во весь рост с моей младшей двухлетней сестрой Сашей на руках.¹³.

   Дедушка часто приезжал гостить к нам в Москве н в Ясной, и с первого же знакомства он сделался у нас в доме совсем своим человеком.

   Когда он писал отцовский портрет в его кабинете в Москве, папа так привык к его присутствию, что совершенно не обращал на него внимания и работал, как будто его не было в комнате ^н. В этом же кабинете дедушка и ночевал.

   У него было удивительно милое, интеллигентное лицо.

   Длинные седеющие кудри, свисающие с голого черепа, и открытые умные глаза придавали ему какое-то древнебиблейское, пророческое выражение.

   Во время разговоров, когда он разгорался, -- а разгорался он всегда, как только вопрос касался евангельского учения или искусства, -- он, со своими горящими глазами и энергичными размашистыми жестами, производил

   145

   впечатление проповедника, и странно, что даже в те времена, когда мне было шестнадцать -- семнадцать лет и когда вопросы веры меня совсем не интересовали, я любил слушать проповеди "дедушки" и ими не тяготился.

   Вероятно, оттого, что в них чувствовались громадная искренность и любовь.