-- Какой мне сон нынче приснился, а-хыз!
-- Какой, дорогая ханым?
-- Будто сижу я вот так, как сейчас, в своей комнате и чадру вышиваю. Вдруг загудело и завыло на дворе, поднялся ветер по всему нашему ущелью, -- знаешь, как зимой бывает. Только тогда непогода по верху ходит, а теперь забралась в самое ущелье и бьется, словно белая птица, прямо к нам в окна. Такая метель, такая! И будто охнуло что-то по всему Саланчику. Подхватил ураган кровлю нашего дома и унес далеко в поле, а я оглянулась и вижу, что уже не в комнате я, а иду одна-одинешенька по широкой степи. Вся-то она ровным снегом усыпана. Ни цветка, ни кустика. И холодно, холодно у меня в сердце, точно я потеряла кого-нибудь родного. Помню, так мне было, когда отец помер. Что бы сон этот значил, а-хыз?
-- Ох, дурной сон, ханым! Вот тоже камень над тобой в ущелье ни с того, ни с сего свалился, когда к дурачку-то с молоком и лепешками ходила, -- дурной знак! Не случилось бы беды какой, к худу это...
-- Аллах милостив! -- Сальме бросила чадру и, сняв с полки Коран, открыла его наудачу и стала быстро и громко читать знакомые священные строки, значения которых она не понимала18, но тем таинственнее казался ей их спасительный смысл.
***
Мулла Абдуррахман торжествовал. Все стада, обширные земли, торговые дела Сеид-Саттара и, главное, -- расписки и нужные бумаги были у него в руках, а владелец имущества находился далеко, за тысячи верст, и вернуться назад раньше года не мог. Заветные планы и мечты исполнились. Сальме не могла быть помехою, -- женщина, как домашняя вещь, переходит из рук в руки, от одного хозяина к другому, и это утверждено заповедью Корана. О ней мулла заботился не больше, чем о приблудном котенке Сеид-Саттарова дома. Абдуррахман уже распределял все имущество на две неравные части: одна большая, должна была достаться ему, меньшая -- местным имамам для привлечения их на свою сторону и прекращения опасных толков. Часть земли он думал отелить на вакуф. Как степной коршун, он рвал когтями и клювом отнятую у другого слабейшего хищника, награбленную им добычу. Но не слышно было запаха падали, не видно пятен крови, клочья пуха и шерсти не разлетались по ветру. Абдуррахман довершал свое дело тихо и незаметно, на законной почве. Мулла пользовался всеобщим уважением и слыл за человека честного и почти святого. Он не мог слишком открыто поступиться ради выгоды своей честью и добрым именем. Золото, бывшее его единственною страстью, он умел приобретать и прятать, слывя в околотке только зажиточным, но далеко не богатым имамом.
Золото! Что говорит Коран против золота? Абдуррахман засмеялся, считая червонцы и вспоминая слова откровения, которыми он напугал Сеид-Саттара. Разве сам Магомет не был богат, как халиф? Золотых монет у него было больше, чем жен. И жен больше, чем золота. Его звонкие слова с избытком оплачивались чистейшею монетою. Магомет! Магомет был красавцем, и ему было всего 25 лет, когда он женился на своей сорокалетней благодетельнице Хатидже. Свидетель Аллах, он вовсе не пренебрегал золотом.
Мулла с усмешкой достал с полки тяжелый Алькоран в кожаном, окованном переплете и положил его на чашку весов; на другую насыпал до краев серебряной и золотой монеты и поднял весы кверху. Большие меджидие19 и червонцы перетянули священную книгу, и Абдуррахман с презрением швырнул ее на пол. Он насыпал отобранные у Сеид-Саттара деньги в мешок и вышел на улицу. Лунная ночь напомнила ему такую же ночь, бывшую нисколько недель назад, когда он обманул и запугал легковерного и невежественного барышника, и Абдуррахман торжествующе улыбнулся. Он был победителем. Полная луна, сиявшая в вышине, казалась ему огромным червонцем чистейшего золота, а на душе его и в карманах сверкали такие же крупные золотые звезды, как на небе. Только его звезды никогда не погасали, звенели мелодической музыкой, и их можно было ощупать руками. В них не было никакой таинственности, хотя происхождение их было также несколько сомнительно и не для всех ясно. За все небесные сокровища Абдуррахман не отдал бы земных. Миллиарды, рассыпанные по небу, не стоили горсти его неподдельного золота.
Но куда прятал мулла свои сокровища?
О, его клад был зарыт в надежном месте. Он копил его долго, пополнял новыми вкладами и ходил изредка полюбоваться на свое богатство. Оно ждало его и теперь, но вот уже около года, как мулла из предосторожности не посещал своей сокровищницы...
Золото было замуровано в стене поруганного святилища, которое, как злые духи, сторожили суеверие и невежество, окружая его кровавыми преданиями и страшными легендами.
Абдуррахман вспомнил о призраке монаха-разбойника, появлявшемся в покинутой Ак-Мечети, и громко расхохотался.
Мшистые, потрескавшееся и обветренные своды старой мечети тонули В глубоком мраке. Узкие полосы лунного света падали из решетчатых окон на плиты каменного пола и дрожали фосфорическим пятном в темной вышине, огромного купола. В черной нише задней стены, точно арабские письмена, также змеилась полоска таинственных лучей, проникавших сквозь узкую, извилистую трещину. Уже много лет, как пестрая ткань не закрывала этого опустевшего и голого углубления храма, где когда-то хранился священный Алькоран. Тяжелые прутья заржавевшего железа, жалкие остатки роскошных люстр, опускались со сводов. Высокая кафедра для проповедника, похожая на маленькую часовню, потеряла свои прежние краски, и ступени ее длинной лестницы подгнили и провалились. Перил не было уже давно. На резных и массивных хорах, поддержанных витыми колонками, ютились и лазили летучие мыши, темные изжелта-серые, как густая пыль, покрывавшая вековые, поседевши своды. В мечети пахло сыростью и тленьем, точно в заброшенном могильном склепе. Безмолвие и пустота царили кругом, а лунный свет, местами скользивший по храму, еще более выделял густую тень ночного мрака, обращавшего в глухое подземелье когда-то сиявшую и торжественную церковную залу. В тишине было слышно, как где-то падали на камень тяжелые капли просачивавшейся воды...
Если бы усталый путник, по обычаю всех странников Востока, зашел переночевать в эту опустевшую мечеть, сон его наверно встревожили бы страшные виденья, бледные и шаткие таифы, эти блуждающие призраки ночи, --так таинственно и загадочно смотрела своими черными впадинами и углублениями покинутая мечеть. Но железные двери входа были заперты наглухо, и нога человеческая не могла проникнуть в это оскверненное святилище.
Но вот какой-то слабый звук, похожий на подавленный вздох, прозвучал в храме, как будто тяжело вздохнуло проснувшееся эхо пустынных сводов. Яркая полоса месячного сиянья медленно, как само время, двигавшаяся по плитам храма, упала на какую-то странную, неподвижную и съежившуюся фигуру, сидевшую на каменном полу, низко склонив лохматую голову. Фигура не шевелилась. Длинные, костлявые и голые руки, высовывавшиеся из-под рубища, были беспомощно опущены на колени... Дикое существо это можно было бы принять за свернувшего свои пушистые и бесшумные крылья джина, злого духа, залетевшего ночью в пустую мечеть через разбитые окна...
Фигура шевельнулась, и тонкое, бледное лицо осветилось лунным сиянием. Что это? Не сама ли прекрасная Сальме подняла свои большие, черные глаза? Эти глаза, эти черты напоминали в самом деле саланчикскую красавицу, но в них было столько неподвижности, столько безумия и дикости, что даже статуя, в которой захотел бы художник воплотить милый и нежный образ, полный грусти и женственности, не могла бы утратить столько жизни и очарования...
Да, это было другое, знакомое и схожее лицо, лицо безумного брата красавицы, дурачка Хайруллы... Что же он мог делать здесь, в пустой мечети, как попал сюда? Он сидел, будто задумавшись, но о чем он мог думать? Какие смутные мысли могли шевелиться в его окаменевшем мозгу и наполнять странным бредом голову, погруженную в хаос вечного небытия и безмолвия? Как знать? Есть мысли, без образа и формы, лишенные звука и выражения, мысли, которыми грезит неодушевленная природа, камни и растения, в лунные ночи и в прозрачные вечерние сумерки. Это мечты, тягучие, бесформенные, невыразимые, как пространство, как вечность, думы безостановочно бегущего времени -- Хайрулла мысли.
