Пожимая плечами и ругая себя за бесхарактерность, Владимир Петрович стал подниматься с ней по лестнице какой-то гостиницы, где скоро их ввели в просторный, на первый взгляд хорошо убранный номер с большой, широкой кроватью, с потертым ковром на полу.

   Лишь только лакей ушел, Владимир Петрович тотчас же страстно обнял ее и повернул лицом к себе. Она улыбнулась. При свете она еще больше ему понравилась. "В болоте иногда растут прекрасные цветы", -- промелькнула у него мысль, и, покраснев от желания, он опять обнял ее и крепко поцеловал в губы.

   -- Я знала, что понравлюсь тебе, -- промолвила она. -- Чем тебя угостить, кофеем, или чаем?

   -- Да, да, -- не слушая ее и пожирая глазами ее тонкую девичью фигуру, сказал он и потянулся рукой к ее груди, по привычке испытать, хороша или плоха грудь. -- Распорядись. Пусть принесут конфет для тебя...

   "Прекрасная женщина, -- мысленно решил он, -- может быть, даже и не проститутка".

   Она тоже разглядывала его. Быстрым движением тонких, чуть длинных рук она сняла с головы шляпу, куда то бросила ее и вдруг, как бы отчаянно, прильнула к его горячим, сухим губам.

   Когда оба очнулись, кофе был уже холодный. Она взяла с ночного столика коробку с конфетами, предложила ему, взяла себе... Владимир Петрович лежал, приятно усталый и необыкновенно довольный. Таких нежных ласк еще ни одна женщина ему не расточала.

   Она лежала на боку, на его руке, лицом к нему, а он думал о том, что сейчас никому не уступил бы ее.

   И на ее вопрос:

   -- Теперь уйдешь?

   Владимир Петрович, смеясь, ответил:

   -- Конечно, уйду.

   И крепко поцеловал ее.

   -- Вот видишь, милый мой, я же тебя предупреждала, что не пожалеешь. Помоги мне сесть, я заплету косы на ночь.

   Он посадил ее и смотрел, как она это делала. Поднимались синевато-белые, худые руки, проворно бегали длинные пальцы. Вот упала на двигающуюся лопатку первая черная коса. Какие волосы! Все у нее настоящее! Зажегся где-то в мозгу образ худенькой Сюзи, но как он ни старался, чтобы образ ее тронул его, оно не удавалось. Сюзи, словно мстя за обиду, ускользала из памяти и скоро потонула где-то среди стоячих мыслей.

   И другая такая же коса полетела на плечо, и обе они опять вызвали у него прилив любви. Снова было забытье, необыкновенные ласки и счастье...

   Они лежали лицами друг к другу, и она ему рассказывала о себе.

   Она полька из Варшавы, хорошей семьи. В шестнадцать лет она влюбилась в своего репетитора и убежала с ним. Вскоре тот ее бросил. Домой она из стыда не вернулась.

   Пошла в гувернантки, но и тут ей не повезло. За ней стал ухаживать офицер, брат ее госпожи, и она ему отдалась. Забеременела, где-то рожала, ребенка бросила...

   Офицер уехал в полк. Потом уже от голода и отчаяния пошла на содержание к старику, однако долго не выдержала и бросила его.

   Увлеклась студентом евреем, а от него уже, со ступеньки на ступеньку, стала переходить из рук в руки, пока не докатилась до улицы. Тут и осталась...

   -- Конечно, -- вполголоса продолжала она, играя его короткими пальцами, -- я могла бы и вверх покатиться, но не повезло. Мало ли удачливых кокоток. А у меня не вышло. Из родного города пришлось уехать. Жила долго в Москве, в Киеве. Теперь уже год как живу здесь.

   -- Отчего же ты не займешься честным трудом? -- серьезно спросил Владимир Петрович. -- Ты бы могла быть продавщицей, кассиршей, телефонисткой... Может быть, я бы тебя встретил и влюбился. Ну не я, так другой.

   -- Мужчины или притворяются, -- спокойно возразила она, посмотрев на него, -- или в самом деле глупы. И ты такой, как все. Точно вы сговорились друг с другом предлагать ночной бабочке, -- сказав "ночная бабочка", она улыбнулась, -- всегда одно и то же. Какая я честная труженица, если меня с ума сводит ночная жизнь? Без ночной толпы я себе теперь жизнь не могу представить. Не мужчина же, в самом деле, мне всегда нужен. Толпа моя, и я принадлежу толпе, и нас нельзя разделить. Нет, не в том дело, милый мой, и не будем в тысячный раз повторять историю наивного гимназиста и добродетельной проститутки. Лучше скажи, хорошо ли тебе со мной, милый мой?

   -- Очень, -- ответил Владимир Петрович, -- и если бы иметь такую жену, как ты... -- не окончил он. -- Как жаль того, который лишился счастья быть твоим мужем, -- как бы себе сказал Владимир Петрович.

   Они долго после этого молчали. Ее глаза медленно налились слезами.

   Длинным мизинцем она незаметно смахивала их.

   И он угрюмо молчал, боясь неловким словом обидеть ее... и... вдруг вспомнил Сюзи. Встать, побежать, отыскать ее, была первая мысль, но сейчас же явилось возражение: поздно, Сюзи давно домой вернулась.

   "Нет, уже поздно, -- опять подумал он, чувствуя, что ему лень сейчас подняться. -- Да и не хочется к ней. Лучше до завтра подождать. Бог с ней, с Сюзи! Ни целоваться с ней, ни шептаться не тянет..."

   -- Самое главное, -- вдруг сказала она, и он вздрогнул от звука ее голоса, -- что меня мучит, это мое будущее. Ведь я все знаю, понимаю и не обманываю себя. Красота уходит... Если бы ты знал меня в шестнадцать лет... Когда я, бывало, гимназисткой выходила под вечер на улицу, вся Варшава гналась за мной. Красота уходит... -- повторила она, после того, как от нее отошел образ гимназистки Зоей, -- а желания растут. Чем меньше имеешь прав на счастье, тем больше требуешь его. Зубы у меня начали портиться, и я себе не представляю, как смогу надеть фальшивые зубы. А ведь придется. Ну, Бог с ними, с зубами, -- не знаю, зачем о них вспомнила.

   -- Честное слово, ты очень хорошая, -- произнес Владимир Петрович, растроганный. -- Ты задела мою душу.

   -- А завтра забудешь обо мне, не спорь, не возражай, милый мой, я опытнее тебя. Я благодарна тебе за сегодняшнюю ночь, и мы квиты. И еще тревожит меня страх, -- вернулась она к прежним мыслям, -- что я непременно заболею... ну, нашей болезнью. Однажды уже была больна, -- вывернулась. Раз вывернулась, другой, но не всегда же счастье. Постарею, стареем мы скоро. Мне уже двадцать восемь лет. Ну, до сорока можно работать, а дальше? Осталось двенадцать лет, самых трудных. И далеко, и близко. Так близко кажутся иной раз эти сорок лет, будто через дорогу перебежать. Ты представь себе, что я в сорок лет буду делать? Больная, беззубая, с вылезшими волосами... Не будет у меня вот этих кос.

   Дрожь пробежала по телу Владимира Петровича, и он, как испуганный ребенок, зашептал:

   -- Не мучь меня, не говори больше!

   -- Так ведь это же правда, Володя! Ни к чему не способная, больная! А душа будет такая же, еще более жадная, еще более требовательная... Дайте, дайте и мне радости... Я себя знаю, милый мой. Буду лежать где-нибудь в каморке и мечтать о прекрасной молодости, буду косы свои вспоминать...

   -- А я всегда, даже когда счастлив, думаю о том, что умру неестественной, необыкновенной смертью, и всю жизнь мучаюсь этим, -- вдруг ужасно откровенно сказал Владимир Петрович.

   -- В самом деле, -- удивившись, медленно проговорила она.

   Она долго смотрела на него, потом с порывом поцеловала.

   -- Ты хорошая, -- опять повторил он.

   -- А может быть, и нехорошая, -- смеясь, ответила она. -- Не в том дело. Дай, я твою руку буду целовать, я люблю целовать мужские руки.

   И целуя коротенькими касаниями губ его волосатую руку, она тихо сказала:

   -- Вот отчего, милый мой, я решилась умереть. Я уже полгода как задумала это. Некуда дальше, милый мой. И не все ли равно, раньше или позже? Третьего дня чуть-чуть было не сделала, да в последнюю минуту испугалась. Скучно показалось одной умереть, -- поправилась она.

   -- То есть как, скучно? -- не понял сразу Владимир Петрович и почувствовал легкий испуг, колющим холодком пробежавший в сердце.

   -- Как же ты этого не понимаешь? -- отозвалась она. -- С револьвером в руках, и одна... Невесело это! А вот вдвоем...