– Признайтесь, синьор директор, – сказал Ром, с нетерпением выслушав эту бодряческую тираду, – вы боитесь за свое положение?

– Этторе никогда ничего не боялся, кроме бога нашего Колоса. Но осторожность никогда еще никому не повредила. Подумайте, дети мои, прими я сейчас Улу на работу, местные клановые патриоты могут поднять бучу – бойкотировать школу или даже, чего хуже, разнести ее вовсе. Народ здесь дикий, необузданный, хотя в основе своей добрый и простодушный. Они сначала разнесут, а потом будут искренне сокрушаться. Да и Уле было бы в такой обстановке неуютно, наши экстремисты на все способны. Так что пусть страсти поулягутся, а там будет видно. Пока же мой вам совет: не высовывайте носа из своего бунгало. И не забудь, сынок, передать мои приветы старшему Монтекки.

Огорченные, вышли Ром и Ула из школы. Ведя коней в поводу, они подошли к бару, привязали своих лошадок к дереву и заглянули внутрь. В помещении было накурено, четверо местных жителей, рассевшись у стойки, потягивали ячменку. Ром и Ула сели за столик в уголке и попросили робота подать лимонаду.

– Что ж, теперь нас повсюду будут остерегаться, как чумных? – спросила Ула.

– Не горюй, – наигранно веселым тоном сказал Ром, чтобы ободрить подругу, хотя у него самого на душе было муторно. – Проживем без этой паршивой школы и ее лицемерного директора.

– Пойми, Ром, я зачахну без своего дела.

– Потерпи немного, уверен, все придет в норму. А пока мы можем пожить в свое удовольствие.

У стойки поднялся галдеж. Мирная беседа собутыльников явно перерастала в ссору.

– Не советую тебе, Бруно, затевать скандал, не нашего ума это дело, – сказал один.

– Мне наплевать, Пит, что ты на этот счет думаешь! – огрызнулся другой.

Он подошел к столику, подбоченился и заявил с вызовом:

– Убирались бы вы отсюда подобру-поздорову!

– Почему? – спросил Ром.

– Ты ведь Монтекки, который спутался с матой? Я тебя сразу узнал.

– Я и не отказываюсь. А это моя жена. Что дальше?

– А то, что мне не нравится, когда предатели суются к нам в деревню.

– А мне не нравится ваша физиономия, синьор, не знаю, как вас звать.

– Не задирайся, Ром, – прошептала Ула ему на ухо, – уйдем отсюда.

– Ах ты, молокосос!

Бруно полез на Рома с кулаками. Ром подпустил его поближе, сильно ударил в подбрюшье. Тот согнулся и упал на соседний столик. Двое его дружков полезли на Рома, но третий сцепился с ними, крича:

– Уходите, я задержу этих дураков!

Ром схватил Улу за руку, они выбежали, вскочили на лошадей и помчались во весь опор, хотя никто за ними не гнался.

– Видишь, – сказал Ром, отдышавшись, – и здесь у нас нашлись защитники.

– Эх, Ром, – засмеялась Ула, – сразу видно, что ты не мат, считать не умеешь. За нас один, а против трое. Если все население Гермеса поделится в такой же пропорции – нам несдобровать. А здорово ты двинул этого типа, молодчина!

– И все же, – сказал Ром ворчливо, – нам не следовало ездить в деревню. Сторти предупреждал…

– Моя вина, – признала Ула. – В другой раз можешь не слушать свою безрассудную жену.

Они остановились у водопада, чтобы еще раз послушать мелодию падающих струй и прийти в себя после очередного неприятного переживания.

– Скажи, Ром, почему агры так не любят матов? Там ведь были агры?

– Почему же, могли быть и билы, химы или техи. В таких поселениях нужны разные спецы.

– Во всяком случае, Бруно из вашего племени.

– Матов недолюбливают все кланы. И есть за что. Ваши люди надменны, смотрят на прочих свысока. Кому это может нравиться?

– Но, согласись, мы делаем самую важную работу.

– Ты повторяешь то, что сказала в первую нашу встречу.

– Что с того, если это правда.

– Ты опять за свое. Вам с детства внушают мысль о превосходстве матов над другими кланами. А ведь по конституции все кланы равны.

– Равны в порядке очередности. Там так и записано: номер один – маты, номер два – физы и так далее. Ну, признай, милый, кто-то ведь должен управлять, а на это способны только те, кто умеет обращаться с ЭВМ.

– Что ж, – в сердцах сказал Ром, – управляйте. Но тогда не жалуйтесь, что вас не любят.

– Ром, – не унималась Ула, – ты и сам занялся математикой. У тебя есть способности, с моей помощью овладеешь и суперисчислением, сможешь пробиться наверх. Не копаться же нам с тобой весь свой век в навозе.

– Я рожден для навоза, как ты изволила выразиться, люблю свою профессию и никогда ей не изменю.

– Ты меня уже не так любишь, Ром?

Он взглянул на нее с упреком.

– Ула, чем больше нас преследуют, чем более дорогую цену за наш союз приходится платить нам самим и нашим близким, тем сильнее мое чувство к тебе. Но не требуй от меня измены самому себе. Я ведь не прошу, чтобы ты забросила свою математику и занялась чуждым для себя делом. Правда, что я сам начал изучать твою специальность, чтобы найти общий с тобой язык, завоевать тебя, и буду бесконечно рад, если и ты проявишь интерес к моей профессии, не отрекаясь от своей. Я долго размышлял над всем этим и осознал одно: мы можем понимать и любить друг друга, оставаясь каждый тем, что он есть.

Он прав, подумала Ула, только в его словах слишком много рассудочности. От них веет холодком. Ром не так относился ко мне до нашего сближения. Это уже не тот пылкий юноша, который готов был ради меня не просто дать изрубить себя на куски, но и вывернуть свою душу. Как трогателен он был, когда на ломаном языке матов, похожем на детский лепет, признавался в своих чувствах! Вероятно, со временем он все больше станет походить на старшего Монтекки – сурового агра, фанатически приверженного своей профессии. Уж не лучше ли расстаться заранее?

Ула молчала, и Ром подумал, что она своенравна, капризна, не желает внимать доводам здравого смысла.

«Мог ли я ожидать, что у моей жены так скоро проявится инстинкт стяжательства и она будет толкать меня на путь карьеры, ничуть не заботясь о моих склонностях и интересах? А ведь мать предупреждала меня, что Ула привыкла к роскоши, ее не соблазнишь „раем с милым в шалаше“. Если так пойдет дальше, она уподобится старшей Капулетти, сварливой и вздорной матроне. Стоит ли дожидаться?