Обретя сознание, человек поначалу принял окружающую его среду за нечто целое и нераздельное. Но, осмотревшись, он убедился, что в каждом ее секторе действуют свои неповторимые закономерности, и начал их исследовать. Первичное знание, mathema, – видишь, Ула, откуда происходит название твоей науки! – отражая реальность, раздробилось на отсеки. Чтобы понять устройство мироздания, понадобилась астрономия, постигнуть строение вещества – физика, разгадать секрет жизни – биология. Политическая экономия, которой у нас, на Гермесе, практически не существует, занялась изучением отношений между людьми в процессе производства и обмена, а история взяла на себя запись их деяний, чтобы сохранить для них память о прошлом и передать живущим поколениям опыт ушедших. Агрономия помогла им добывать средства пропитания, а целая семья технических наук – создавать и совершенствовать «вторую природу», от простого колеса до электронного мозга.

Но чем глубже мысль человеческая проникает в детали, тем больше она утрачивает общую перспективу. Тут ничего не поделаешь: за каждое приобретение приходится расплачиваться какой-то потерей. Уже древние мыслители на нашей прародине Земле заметили, что при всем многообразии мира в основе его лежит некая единая материальная субстанция, что различные сферы бытия тысячами зримых и незримых нитей связаны между собой, что наряду с частными закономерностями, которые определяют устройство этих сфер, существуют универсальные, обнимающие весь социальный организм, всю природу и даже Космос в целом. Разгадать их составляет цель моей науки – философии.

Универсальность бытия, чтобы быть адекватно, то есть правильно, точно понятой, требует универсальности сознания – вот, пожалуй, величайший вывод, к которому человечество пришло в итоге длительной эволюции. Такая универсальность составляет условие и гармонического развития самого человека. Но как достичь этой заветной цели? – вот вопрос. На заре цивилизации отдельные гении вроде Аристотеля, Леонардо, Гёте, Ломоносова, Гумбольдта еще в состоянии были объять необъятное. Позднее это стало просто невозможным. Даже философия, по смыслу своему призванная служить инструментом обобщения и синтеза, настолько разветвилась и обогатила свои кладовые, что сколько-нибудь серьезное овладение ею стало нуждаться в глубокой специализации, требующей целой жизни без остатка. Притом овладение даже не всей наукой, а лишь одним из ее направлений – онтологией или гносеологией, логикой или историей философских учений.

Оставалось одно: с раннего детства давать каждому основательное представление о всех основных науках, а главное – формировать широту мышления, чтобы позднее, когда человек начинает специализироваться, его не покидал живой интерес ко всему, что происходит за пределами его профессии. Вы можете сказать, что нечто подобное есть и у нас. Но так называемые «смежные знания», преподаваемые в гермеситских школах, – это жалкое подобие обширной программы, позволяющей землянам избежать односторонности и обладать солидной эрудицией, оставаясь первоклассными профессионалами.

Однако и здесь существует граница, которую нельзя переступать. Как я уже говорил, углубляясь в детали, теряешь перспективу. Но есть и обратная сторона дела – стремясь охватить взглядом общую картину, упускаешь из виду частности, нередко весьма важные. На практике подобный подход чреват снижением уровня профессионального мастерства, и чрезмерное увлечение им раньше или позже привело бы общество к упадку.

Проблема приобретает тем более острый характер, что развитие науки, нарастание объема информации неизбежно сопровождаются дальнейшим углублением специализации, которая разобщает людей, усиливает отчуждение между ними, разделяет их на обособленные профессиональные группы. Что же может противостоять этой грозной опасности? Только искусство. Знаете ли вы что-нибудь о нем?

– Разумеется, – ответил Ром, – у нас часто говорят «искусный земледелец», «искусный садовод».

– Да, это рудиментарное, остаточное употребление слова. Оно означает в данном случае «умелый», «мастер своего дела». Я же веду речь о другом – об искусстве как отображении мира в художественных образах! Подавляющее большинство гермеситов не имеет о нем никакого представления, потому что у нас его нет, если не считать архитектуры и примитивной танцевальной музыки, которую сочиняют и исполняют машины.

– Значит, существует другая музыка? – спросила Ула.

– И не только музыка, но также живопись, скульптура, литература, художественный кинематограф и телевидение.

– Телевидение? – удивился Ром. – Да ведь мы каждый день смотрим передачи.

– Верно, но лишь документальные и учебные. Художественные программы нечто совершенно иное. Ты понимаешь, Ром, что я, как и вы, никогда их не видел и могу судить об этом только по вывезенным с Земли старинным книгам, которых сохранилось немного, да и те находятся под запретом. Может быть, когда-нибудь вам посчастливится увидеть, как это выглядит. А вот поэзия…

– Поэзия? Какое странное слово.

Дезар собрался было растолковать, что оно значит, но передумал, подошел к книжному шкафу и извлек из него дряхлый, пожелтевший от времени томик. Бережно раскрыв его, он начал читать нараспев, словно молитву:

Не рассчитанные на стихи апы передали подстрочный перевод. Но столь необычно и чарующе прозвучала их рифмованная мелодика, столь тонкой и благородной была заложенная в этих лаконичных строках мысль, что Ула и Ром сидели как завороженные. Они попросили Дезара продолжать, и долго еще молодые гермеситы с восторгом внимали песням русского поэта, отделенного от них невообразимым временем и пространством.