— Ради бога, — взмолился Хейд, — отпустите меня. Пойдёмте в мою комнату, и я дам вам половину денег. Я всё честно разделю. Мы оба отсюда уедем. Это такая удача для нас обоих. Вы будете обеспечены на всю жизнь. Понимаете, на всю жизнь!
Но детектив, к его чести, только сильнее сжал губы.
— Вот и всё, — шепнул он в ответ. — И даже больше, чем надо. Вы уже сами себя приговорили. Пошли!
Два офицера в форме, стоявшие у дверей, не дали им пройти, но Хефлфингер спокойно улыбнулся и показал значок.
— Один их людей Бирнса, — объяснил он. — Приехал специально, чтобы взять вот этого парня. Это грабитель Эрли Лейн, он же Карлтон. Я уже показал бумаги капитану. Всё по закону. Сейчас мы заберём в гостинице его пожитки и поедем на станцию. Думаю, уже сегодня будем в Нью-Йорке.
Офицеры улыбнулись в знак восхищения перед представителем, возможно, лучшего полицейского подразделения в стране и пропустили его. Затем Хефлфингер повернулся к Гэллегеру, который всё ещё сопровождал его, как верный пёс.
— Я собираюсь пойти в его комнату, чтобы забрать деньги и всё остальное, — прошептал он. — Потом я поведу его на станцию и сяду на поезд. Я своё дело сделал, не забудь о своём!
— О, вы получите свои деньги, — сказал Гэллегер. — Слушайте, — прибавил он тоном эксперта, — вы знаете, вы отлично всё проделали.
Пока облава заканчивалась, Дуайер писал в блокноте, так же, как он писал, пока ждал начала боя. Сейчас он шагнул к другим корреспондентам, которые о чём-то совещались.
Газетчики уже заявили ухмыляющимся офицерам, что они представляют крупнейшие издания страны. Теперь они энергично препирались с капитаном, который руководил облавой и объявил, что они все под арестом.
— Не будьте идиотом, Скотт, — сказал Дуайер, который был слишком взбудоражен, чтобы играть в дипломатию. — Вы ведь знаете, что мы тут не для развлечения. Мы пришли сюда, чтобы работать, как и вы, и у вас нет права нас задерживать.
— Если мы сейчас же не дадим телеграммы, — сказал репортёр из Нью-Йорка, — то мы не успеем к выходу завтрашних газет, и…
Капитан Скотт сказал, что его не волнует такая ерунда, как завтрашние газеты, и что все репортёры сейчас отправятся в полицейский участок. Они предстанут перед судом, и если суд решит, что их надо отпустить, значит, так и будет, а его дело взять их под стражу.
— Но потом будет уже поздно, вы понимаете или нет? — закричал Дуайер. — Вы должны отпустить нас сейчас, прямо сейчас.
— Я никого не отпущу, мистер Дуайер, — сказал капитан, — и хватит об этом. Я только что арестовал президента Молодёжного республиканского клуба. И вы думаете, ребята, что после этого я отпущу вас?
То, что затем сказал Дуайер, было так невежливо по отношению к доблестному капитану Скотту, что утомлённый Скотт схватил спортивного редактора за плечо и сунул в руки двум своим подчинённым.
Этого выдающийся репортёр уже вытерпеть не мог, и он в возбуждении поднял руку, чтобы защищаться. Но прежде, чем он успел сделать какую-нибудь глупость, его запястье перехватила чья-то сильная маленькая рука, а вторая рука залезла прямо в карман его пальто. Он опустил руки и, посмотрев вниз, увидел, что рядом стоит Гэллегер и держит его за запястье. Дуайер совсем забыл о существовании мальчика. Он хотел выругаться, но что-то в невинных глазах Гэллегера остановило его.
Рука Гэллегера всё ещё оставалась в том самом кармане Дуайера, куда он сунул свой блокнот. В этом блокноте были записи и о действиях Гэллегера, и о поимке Хейда, и о ходе боя. Не отрывая глаз от Дуайера, Гэллегер достал блокнот и незаметно засунул его в свою куртку. Дуайер понимающе кивнул. Взглянув на двух своих стражей, он увидел, что они ничего не заметили, увлечённые словесной перепалкой их начальника с корреспондентами. Затем он склонился к Гэллегеру и зашептал:
— Набор заканчивается в два сорок. Если не успеешь добраться до этого времени, то всё кончено. Но если успеешь, ты взорвёшь город и всю страну в придачу.
Глаза Гэллегера сверкнули, он кивнул, давая знать, что всё понял, и смело двинулся в сторону двери. Когда его остановили охранявшие дверь офицеры, то, к удивлению Дуайера, он захныкал.
— Отпустите меня к отцу, я хочу к моему отцу! — пронзительно завопил мальчик. — Его арестовали. Папочка, папочка. Они посадят тебя в тюрьму.
— Кто твой отец, сынок? — спросил один из охранников.
— Кеплер, — всхлипнул Гэллегер. — Его посадят, я больше его никогда не увижу.
— Смотри, он там, в первой карете, — ласково сказал офицер. — Беги, пожелай ему спокойной ночи, а потом отправляйся лучше в кровать. Здесь не место таким маленьким мальчикам.
— Спасибо, сэр, — шмыгнув носом, сказал Гэллегер, когда два офицера подняли дубинки и выпустили его в темноту.
На дворе царила суматоха. Лошади толкались, пихались, повозки сцепились между собой. Во всех окнах дома, который раньше казался необитаемым, горел свет, и слышались сердитые протесты арестованных. Три полицейские кареты были заполнены недовольными пассажирами. Они стояли и сидели, столпившись, как стадо овец. Ничто не защищало их от мокрого снега и ледяного дождя.
Гэллегер спрятался в тёмном углу и ждал, пока глаза привыкнут к темноте. Не отрывая испуганного взгляда от качающегося фонаря в руках бродившего среди повозок офицера, он между колёс и лошадиных ног пробирался к кэбу, который оставил возле ворот. Кэб никуда не двинулся со своего места, и голова лошади оставалась повёрнутой по направлению к городу. Гэллегер бесшумно открыл ворота и хотел отвязать лошадь. Узел покрылся тонким слоем льда, и на его развязывание ушло несколько минут. Но его зубы, наконец, справились с этим делом, и с поводьями в руках он запрыгнул на колесо. И вдруг страх, как электрический разряд, парализовал его, он не мог дышать, и только широко открытыми глазами пялился в темноту.
Позади кэба, на расстоянии не более пятидесяти футов появился офицер с фонарём. Он стоял совершенно тихо, держал фонарь над головой и так упорно смотрел в сторону Гэллегера, что мальчик чувствовал себя обнаруженным. Гэллегер стоял на ступице колеса, ожидая возможности запрыгнуть на подножку. Казалось, они оба не двигались целую минуту. Затем офицер сделал шаг вперёд и строго спросил:
— Кто здесь? Что вы здесь делаете?
Не было времени для бесед. Гэллегер понял, что сейчас его арестуют и что его единственный шанс — немедленно удрать. Он забрался на подножку, схватил кнут и хлестнул лошадь по спине. Животное с храпом дёрнулось, оторвалось от воротного столба и бросилось во тьму.
— Стоять! — закричал офицер.
Гэллегер часто слышал такие оклики от знакомых портовых грузчиков и мельничных рабочих. Он знал, что может последовать, если пренебречь таким окликом. Он залез на место извозчика и оглянулся. Три выстрела, которые прозвучали сзади, показали ему, что его школа дала ему множество ценных знаний.
— Не бойся, — успокаивающим тоном сказал он лошади, — он стрелял в воздух.
В ответ на выстрелы раздался нетерпеливый звон колокола полицейской кареты. Оглянувшись, Гэллегер увидел красные и зелёные фонари, мечущиеся из стороны в стороны, в темноте похожие на огни яхты, которая борется со штормом.
— Я не собирался скакать наперегонки с полицейскими каретами, — сказал Гэллегер лошади, — но если они этого хотят, то мы зададим им жару, а?
Филадельфия лежала в четырёх милях к югу, освещая небо у горизонта слабым жёлтым свечением. Она казалась очень далекой. Несмотря на бахвальство, Гэллегер затосковал, думая о долгой, одинокой поездке.
Стало ещё холоднее. Одежда Гэллегера намокла от дождя и снега. Ледяные капли, вызывая озноб, били по его телу. Даже мысли о перегруженных полицейских каретах, возможно застрявших сейчас в грязи, не радовали его. Возбуждение, которое делало его равнодушным к холоду, сейчас улетучилось, и он почувствовал себя слабым и больным. Но его лошадь, замёрзшая от долгой остановки, сейчас мчалась вперёд, разогревая кровь в своих венах.
