— Возьми сигарету, приятель, — базарит Сальмон Мошону, — птичка в Грецию улетела от твоих нежностей. Затянись поглубже и успокойся.

— Да какие там нежности? — говорит Мошон. — И потом, кто же свою жену не поколачивает?

Тут Сальмон тихо и спокойно, не нервничая, вытягивает из старика адрес тети в Салониках и телефон аптеки, над которой тетя живет.

— Так, — Сальмон звонит ребятам, — пошли к Абу-Хасану, отметим освобождение Мошона и заодно его день рожденья. Вот такое совпадение. Ну, так это, бля, не Провидение Господне?

Ну, пошли. Были и шашлычки, и рыба, и выпивка, и разные интересные истории, которые кроме как в Яффо нигде не услышишь…

Двадцать восемь парню стукнуло как раз в этот день. Или не в этот — кто проверит?

И вот, значит, сидят они за столом и берут от жизни все, что Абу-Хасан поставил на стол. Сидит грустный Мошон в рубашке веселенькой расцветки; Сальмон в майке с "кока-колой", в штанах, оставшихся от военных сборов, и в копеечных сандалиях из кожи и резины; Йосеф-грузин, которому пришлось из родного Ашкелона ехать открывать для себя Яффо; Сасон с бельмом; Сами Шкилет, который летом сдает тележки напрокат для торговцев арбузами; ну и еще пара типов, которые выпивают и закусывают втихаря безо всякого лишнего базара.

Абу-Хасан для своих ребят постарался. Две дюжины рыбок-мазат, потом два больших локуса, каждый минимум по три кило, целая гора ребрышек, испеченных на углях, миска риса. Начали с арака. Арак потянул за собой пиво, а за пивом — виски. Абу-Хасан готовит, его тесть молча подает, время от времени бросая боязливый взгляд в сторону Сальмона.

Сальмона красивым не назовешь, но лицо его и пугающим не выглядит. И чего его все боятся, непонятно. Сидят ребята, выпивают, закусывают, разные интересные истории вспоминают. В общем, все как у людей. Как у ашкеназов. И тут, как раз когда Абу-Хасан стал готовить чай с мятой, проезжает полицейский патруль. Машина с визгом тормозов останавливается у шалмана. Двое полицейских в машине о чем-то переговариваются.

— За нас базар. Сейчас лейтенант Вентура будет нам яйца морочить, — выдает Сасон прогноз событий.

И точно — двое фараонов заходят внутрь. На их рубашках расплываются пятна пота.

— Привет, лейтенант Вентура, — говорит Сальмон.

— Хорошо сидите, ребята, я смотрю, — говорит лысый лейтенант Вентура.

— Садитесь, перехватите чего-нибудь с нами, — тихо и спокойно говорит Сальмон.

Лейтенант внимательно оглядывает пирующих:

— Тут все птички знакомые, — говорит, — Сальмон, Мошон, Сасон, Сами. А этот товарищ кто?

Все взгляды устремляются на Йоси-грузина, который с сукинсыновской ухмылкой сжался в комок на своем стуле.

— Это наш товарищ, из Ашкелона, — успокаивает Сальмон.

— Хорошее место Ашкелон, — кивает Вентура, — сухо там летом, море — просто класс. Слышал я, там фальшивые удостоверения личности раздают. У вашего товарища есть удостоверение?

— Дай ему свою ксиву, — говорит Сальмон Йоси. Йоси вынимает помятое, потертое синее удостоверение[9]. Лейтенант берет, внимательно сличает фотку со скрючившимся оригиналом.

— Ладно, — говорит лейтенант, — гуляйте пока. Глядите только, чтоб у вас стол не обломился под тяжестью бутылок.

И кладет удостоверение меж тарелок.

— А мы тут день рожденья Мошона справляем, — говорит Сальмон.

— Да что ты говоришь? — поднимает лейтенант рыжие брови. — Сколько же ему стукнуло?

— Двадцать восемь.

— Большой мальчик уже.

Тут тесть приносит чай с мятой. Лейтенант оборачивается в сторону кухни:

— Все в порядке, Абу-Хасан? Ребята не обижают?

— С чего бы это им меня обижать?

— Действительно, — посмеивается лейтенант, — хорошие ребята. Один в одного.

Полиция удаляется, и Сальмон начинает с шумом прихлебывать чай, сплевывая листья мяты.

— Схожу-ка еще раз отолью пива, — говорит Сасон.

— Доконали меня эти горячительные напитки, — говорит Мошон Сальмону, — спать хочу — помираю.

— Ладно, — говорит Сальмон, — пошли звякнем в Грецию.

Идут к стойке бара. Сальмон отставляет в сторону тарелки с шакшукой[10] и оливками.

— Дай-ка сюда телефон, — говорит он Абу-Хасану.

Тот вытаскивает из-под стойки телефон:

— У вас местный разговор? — Ага, местный. Салоники, — утешает его Сальмон.

— Салоники — это Греция, — дыхание Абу-Хасана становится шумным и тяжелым, — с этого телефона за границу не звонят, — безнадежно пытается он отбиться.

— Ничего, не звонили, теперь будем, — миролюбиво заявляет Сальмон.

— Это же уйма денег!

— А что, мы тебе разве не заплатим? — Сальмон глядит на него долгим взглядом, вначале нахмурившись, а затем — улыбнувшись.

— Ну ладно, еду я не считаю, но выпивка… пятнадцать "Амстелей", три арака…

— Ну, звони давай! — кричит Сальмон Мошону.

Мошон отряхивается от расслабленной дремы, подходит, хватает трубку. Алло, алло! Быстро так лопочет чего-то греческого, свободной рукой жестикулирует по-ихнему, орет, волнуется. Кладет трубку на стойку. Сил у него больше нету говорить — показывает жестом, чтоб дали сигарету. Сасон вынимает пачку. Зять Абу-Хасана тут же с зажженной спичкой на цырлах шестерит. Сам хозяин заведения кладет серую салфетку на стойку, закуривает.

— Ну чего там?

— Пошли звать тетку.

Все молчат.

— Эй, ребята, — взрывается Абу-Хасан, — это ж каждая минута — может, сто лир!

— Да ладно тебе, — ласково успокаивает его Сальмон, — что такое сегодня сотня лир?

— Алло, алло! — орет в трубку Мошон.

Тут старуха со двора приходит с кастрюлей толченой фасоли, быстро лопочет что-то Абу-Хасану по-арабски.

— Тихо, старая! — осаживает ее Сальмон, — с Грецией говорим!

На сморщенном лице старухи появляется удивление:

— С Грецией?! Ить далеко! Как слышно-то?

— Твое какое дело? — набрасывается на нее разозленный Абу-Хасан.

— Слышно, как из Тель-Авива, — спокойно говорит Сальмон.

Снова Мошон лопочет по-ихнему. Затем замолкает и оглядывает всех умирающим взглядом.

— Нету тети, — говорит он в отчаянии. — Куда пошла — не знают, когда вернется — не знают.

— А про Марго ты спрашивал? — волнуется Сальмон.

— Там вообще не знают, кто это — Марго.

Абу-Хасан звонит на почту, выясняет тариф с Грецией.

— Да ладно тебе суетиться, — говорит Сальмон, — счет за телефон мне отдашь.

Абу-Хасан глубоко вздыхает, и во вздохе его слышится отчаяние.

Ребята возвращаются к столу.

— Так жарко никогда еще не было, — констатирует Сами.

— Пусть еще пива принесут, — говорит Сальмон.

Мошон в своем кресле как мешок распростерся.

— Хреново, — говорит Мошон, — когда ночью просыпаешься и понимаешь, что ты один и никого нет рядом, а кровь в теле как оркестр играет, и ты просто с ума сходишь, и готов от злости грызть железные прутья кровати. Плохо, когда хреново. А хуже всего, когда посреди ночи…

Мошон вдруг начал икать и крупные слезы выкатились из его глаз, да так и остались на щеках…

— Что с тобой? — спрашивает Сальмон.

Мошон склоняет голову, и из его горла вырываются сдавленные вздохи пополам с икотой.

— Бедняжка, — хлопает его по плечу Сами, — видать, арак не пошел.

Мошон продолжает икать рыдая и рыдать икая.

— Что вы хотите? — говорит Сасон, — человек целый месяц провел взаперти, дом его закрыт, а птичка улетела к тете в Грецию. Таки плохо!

— Ну, ладно, — утешает его Сальмон, — птичка твоя улетела, но разве других мало? Подыщем тебе кого-нибудь.

— Вот, скажем, румынка, как ее… Шошана, — предлагает Сасон.

— Да не приведи Господь, — парирует Сальмон, — человеку в день рожденья положен товар получше. Как насчет Розетты?

Тут Сами издает львиный рык.

— Ну, чего? — недовольно спрашивает Сальмон.

— Розетта? Такая толстая — в такую жару?