1. Сара
Heu quam est timendus qui mori tutus putat.
Тот страшен, кто за благо почитает смерть.
Жизнь Томаса была похожа на воды Тихого Океана – чередование ровных, бескрайних штилей и внезапных штормов. Он мог годами ждать какого-нибудь события, а потом, когда оно происходило, кусал локти от досады. Неудачи сменяли катастрофы, а те, в свою очередь, уступали место трагедиям.
Однажды Томас прочел книгу про своего тезку авторства жизнерадостного американского атеиста и никак не мог понять, почему судьба обошлась с безрассудным подростком так по-доброму. Получи Томас хоть каплю везения и харизмы Сойера, все могло бы пойти иначе.
Справедливо.
Томасу было пять лет, когда отец решил, что мальчику пора привыкать к «настоящей жизни» и запустил в него толстым томиком Библии за то, что Томас разлил молоко за завтраком. Не то чтобы отец был религиозным человеком, просто Библия была единственной книгой во всем их доме.
Мать, разумеется, пила. Только в таком состоянии можно было выносить характер Джозефа и не сойти с ума от страха и боли. Она начинала пить с утра, а к вечеру была уже в таком состоянии, что Томас лишний раз не хотел спрашивать у нее про ужин. Обычно вместо ужина были остатки обеда. Или завтрака – тут уж как повезет.
Томас искренне считал себя самым несчастным ребенком на свете, и, возможно, так оно и было. Вокруг него били посуду, стреляли из пневматического пистолета «для самозащиты», ругались хуже сапожников и постоянно грозились убить.
Убить!
В детстве Томас очень боялся смерти.
Смерть была единственной плохой вещью, которая не случилась с Томасом в детстве, хотя с возрастом он стал думать о костлявой в другом ключе. «Лучше бы умереть», - так обычно начинались эти мысли. Так и заканчивались.
Ходить в школу Томас начал на год позже сверстников – обычное дело в семье, где никому нет дела до ребенка. Родители отдали его в государственную клоаку, рассчитывая, что это освободит им пространство для домашних разборок. К подростковому возрасту Томас был настолько нелюбимым, забитым и запущенным ребенком, что быстро превратился в объект всеобщих насмешек.
У него не было друзей, подруг, воспитатели считали его ленивым и рассеянным, а директор не хотел лишний раз видеть пьяных родителей и перестал вызывать их по пустякам. Томас рос, подобно сорной траве, и многим в его окружении казалось, что вопрос «прополки» - это всего лишь вопрос времени. Жизнь обязательно поступит с Томасом так, как он «того заслуживает».
Томасу рано стало наплевать. Он начал с родителей, а потом закономерно пришел и к самому себе в этих размышлениях. В результате ему было наплевать на всё, что было вокруг и внутри него. Он ел, спал и ходил в школу, но ничто не задевало и не трогало его. Ни девочки, ни мальчики, ни хобби, ни уроки, ни даже возможность прогулять школу и заняться чем-то опасным.
Равнодушие и апатия перемежались вспышками особенного гнева со стороны отчима. Отец, совершенно незаметно для Томаса, куда-то исчез – то ли попал в тюрьму, то ли уехал в другой Штат, то ли умер – и его место занял другой мужчина. Бил он также, и Томас не сразу заметил разницу. Только когда вместо Библии его ударили пустой бутылкой из под портвейна.
- Чертов ублюдок! – орал Френки, отвешивая удары один за другим, целясь в голову, задевая спину и плечи. Томас сжался, стараясь исчезнуть из мира, и невольно увернулся от одного удара. – Вот как ты поступаешь с отцом! – пуще прежнего разъярился Френки. – Вали из моего дома, ублюдок! Вали!
Томас поплелся к выходу.
- Давай, вали! Трусливый ублюдок! – не унимался Френки.
- Чтоб ты сдох, - процедил сквозь зубы Томас. Сказать по правде, он желал смерти абсолютно всем, кто его окружал.
- Что ты там вякаешь, маленький подонок? Ну-ка иди сюда!
Но Томас уже вышел за калитку и пошел по улице. Френки не любил устраивать сцены на публике, где его норовила осудить каждая «грязная шлюха». Конфликт был временно исчерпан.
Скоротать вечер вне дома для Томаса было не так уж сложно – он просто отправился на детскую площадку и стал заниматься невинным вандализмом. Начал расписывать на лавочке, каким ублюдком, на самом деле, является Френки. Тихая месть приносила удовольствие, и он не заметил, как стемнело.
Возвращаясь домой, Томас услышал запах гари. Тот набивался в нос, неприятно щекоча волоски, и мальчик несколько раз чихнул – источник явно был неподалеку.
Томас стоял напротив пылающего дома и безразлично просчитывал, какие у него есть варианты. Томаса не задело и не удивило, что именно его жилище пожар выбрал для временного укрытия. Он надеялся, что хотя бы пожару будет уютно в этих прогнивших, воняющих алкоголем и рвотой стенах. Сел рядом с дорогой и стал ждать спасателей, мысленно отсчитывая овечек.
- Сто сорок шесть, сто сорок семь…
Последняя ставка, которую он успел сделать, оказалась выигрышной – его забрали в приют. Томас первые дни разбирался в обстановке, присматривался к другим ребятам и усиленно делал выводы. Ему не хотелось попасть впросак, нужно было извлечь хоть какую-то выгоду из того, что теперь у него не было ни матери, ни Джозефа, ни Френки. Социальный работник рассказал, что у Томаса была бабушка, но ее возраст и положение оказались слишком шаткими. Проще говоря, бабушке, как и всем остальным, оказалось начхать на Томаса.
- Эй, а правда, что ты спалил своих родаков? – спросил в один из первых дней местный заводила, Тотти. Настоящее его имя было Арчибальд, и никто не задавал ему вопрос, почему он просит называть себя Тотти – это было очевидно.
- Правда, - ответил Томас и рассмеялся. Смеялся он редко, так что тут расстарался на славу, и вышло у него так зловеще, что несколько недель ни один мальчишка не подходил к нему.
Это было хорошее, спокойное время. Томас отъелся, поглощая овсянку, вареные яйца, подгоревшие кусочки бекона и гороховый суп за обе щеки. Повариха не могла нарадоваться на нового мальчонку.
Потом, разумеется, мальчишки собрались гурьбой и объяснили Томасу, что даже зловещий смех и туманное прошлое не заменят толпу разозлившихся, отчаявшихся детей, которым на все плевать, и на которых плевать всем остальным.
В приюте он познакомился с Сарой. Это была любовь с первого взгляда. Томас посмотрел в ярко-зеленые глаза и ощутил, что его сердце забилось чаще. Перед ним было существо, которому он мог безоговорочно довериться, посвятить всего себя и даже сделать для него что-то хорошее. Томас научился прятать кусочки хлеба, остатки бутербродов, пирожных и носил их Саре. Та ела увлеченно, с наслаждением, и тоже, подобно самому Томасу, прибавляла в весе.
Золотая пора, безмятежность, настоящая юность. Томас, наконец, накопил достаточно сил для того, чтобы «сменить шкуру». Быстро подрос, на руках и ногах появились бугорки мышц, а редкие сухие волосы сменились вполне приличной – хоть и запущенной – шевелюрой. На Томаса стали поглядывать приютские девушки.
Он оказался однолюбом. Его сердце, душа и тело принадлежали Саре. И так было ровно два месяца. Всё произошло в день, когда Томас увидел, как с клена напротив его окна упал последний листик.
На улице стоял ранний осенний мороз, было ясно, Томас надел казенную куртку и шапку. Долговязая фигура в них смотрелась глуповато, но Саре было все равно. Она ждала его, как обычно, возле черного хода, куда подъезжал грузовик с продуктами и машина для уборки мусора. Там они встречались каждый день и там же проводили почти все время.
Сара начала есть кусочек бекона, припрятанный Томасом накануне, и раздался выстрел.
Томас увидел, как хрупкое тельце Сары дернулось от этого выстрела, а потом осело на землю. Легко, мягко, как все, что делало хрупкое тельце Сары до этой минуты. Томас протянул дрожащие, отмерзшие на морозе пальцы и коснулся самыми кончиками мягкой шерсти. Он весь закостенел, превратился в статую и боялся выдохнуть, боялся опустить руку ниже, потому что тогда стало бы ясно окончательно, что Сары больше нет в живых.
