13 юно[1], 1361

Город Далия

Юг Кенетры

Срединные земли

Завтра утром я умру.

Во всяком случае, так мне говорят Инквизиторы, приходя в мою темницу. Я провела здесь недели — знаю это лишь потому, что считала дни по количеству кормлений.

Один день. Два дня.

Четыре дня. Неделя.

Две недели.

Три.

После этого я перестала считать. Часы слились в бесконечную пустоту, заполненную лишь холодной дрожью, влажным камнем, остатками моего рассудка и бессвязным шепотом моих мыслей.

Но завтра меня не станет. Меня сожгут у столба на центральной рыночной площади, чтобы все это могли видеть. Инквизиторы сказали, что снаружи уже начала собираться толпа.

Я сижу прямо, как меня учили. Спиной не касаясь стены. И не сразу замечаю, что раскачиваюсь взад-вперед — наверное, для того, чтобы не сойти с ума, чтобы не замерзнуть. Я напеваю старую колыбельную, которую пела мне мама, когда я была маленькой. Стараюсь петь так же, как она, мягко и нежно, но из горла выходят хриплые, надтреснутые звуки, совсем не такие, как у мамы. И я замолкаю.

Тут так сыро. Собирающиеся на камнях над дверью капли воды мутными струйками стекают вниз. Мои волосы спутались, под ногтями грязь и кровь. Мне хочется их оттереть. Странно, что в последний день своей жизни я думаю только о том, как замарана. Если бы тут была моя младшая сестренка, она бы прошептала что-то успокаивающее и отмыла бы мои руки в теплой воде.

Я не перестаю беспокоиться за нее. Все ли с ней в порядке? Она не навещала меня.

Я опускаю лицо в ладони. Почему я здесь?

Но, конечно же, я знаю ответ. Потому что я убийца.

* * *

Это случилось несколько недель назад, в грозовую ночь в поместье моего отца. Мне не спалось. Вспышки молний отражались в окне моей спальни, но даже гроза не заглушала разговор, происходящий внизу. Конечно же, отец со своим гостем говорили обо мне. Поздние разговоры отца всегда касались меня.

В восточном районе Далии, принадлежащем нашей семье, я была притчей во языцех. «Аделина Амутеру? — шушукались кругом. — О, она из тех, кто пережил десять лет назад смертельную болезнь. Бедняжка. Ее отцу трудновато будет выдать ее замуж».

И это не потому, что меня считали некрасивой. Я не льщу себе, просто говорю, как есть. Моя кормилица сказала мне однажды, что любой мужчина, когда-либо положивший глаз на мою покойную мать, теперь с интересом ожидает, какими станут ее дочери. Моей младшей сестренке Виолетте всего четырнадцать лет, но уже видно, что она само совершенство. В отличие от меня она унаследовала от мамы замечательный характер и обаяние невинности. Она чмокала меня в щечки, смеялась, кружилась и мечтала. Совсем маленькими мы часто сидели в саду, и она вплетала в мои волосы барвинки. Я ей пела, а она выдумала для нас разные игры.

Когда-то мы любили друг друга.

Отец дарил Виолетте ожерелья и пока застегивал их на ее шее, она хлопала от восторга в ладоши. Он покупал ей платья из переливающихся тканей, которые привозили в порт из дальних краев. Рассказывал ей разные истории и целовал на ночь. Напоминал ей, какая она красивая, что она может выгодно для семьи выйти замуж, как при желании она может пленять принцев и королей. У Виолетты уже была очередь из поклонников, жаждавших заполучить ее руку и сердце, и отец каждого из них просил терпеливо ждать, пока ей не исполнится семнадцать. «Какой заботливый отец», — думали они.

Конечно, и Виолетте не удалось полностью избежать жестокости отца. Он специально покупал ей тесные платья, которые причиняли боль. И наслаждался тем, как ее стопы кровоточат от жестких, украшенных драгоценными камнями туфель, что просил ее носить.

Но все же он по-своему ее любил. Ведь она — его «капиталовложение».

Со мной же была совершенно другая история. Сестренку бог даровал блестящими черными волосами, темными глазами и красивой оливковой кожей. Я же была бракована. В четыре года бушующая на улицах кровавая лихорадка достигла своего пика, и все в Кенетре в панике заперлись в своих домах. Это им не помогло. Мы с мамой и сестрой заболели. Зараженных всегда было видно сразу: кожа покрывалась пятнами, волосы и ресницы меняли цвет с одного на другой, из глаз текли розоватые, с примесью крови, слезы. Я до сих пор помню запах болезни в нашем доме и обжигающий бренди на своих губах. Мой левый глаз тогда так раздулся, что врачу пришлось его вынуть. Раскаленными щипцами и ножом.

Так что, да, меня можно назвать бракованной.

Меченой. Мальфетто.

В то время как моя сестра излечилась, совершенно не изменившись внешне, я заполучила на месте левого глаза шрам. В то время как у сестры остались шикарные черные блестящие волосы, я обзавелась прядями и ресницами странного серебристого цвета, которые при солнечном свете казались почти белыми, как зимняя луна, а в темноте принимали темно-серый металлический оттенок.

Но мне повезло больше, чем маме. Мама, как почти каждый заболевший взрослый, умерла. Я всё еще помню, как плакала в ее пустой спальне каждую ночь, жалея, что болезнь не забрала отца.

Отец всё еще говорил внизу со своим таинственным посетителем. Любопытство взяло верх, и я поднялась с постели, прокралась на цыпочках к двери и чуть-чуть приоткрыла ее. В коридоре тускло горела свеча. Отец сидел внизу напротив высокого широкоплечего мужчины с поседевшими висками и стянутыми в короткий хвост волосами. На черный бархатный пиджак гостя падали оранжевые блики от свечи. Отец тоже надел бархатный пиджак, только его материал уже износился. До охватившей нашу страну кровавой лихорадки он одевался так же шикарно и богато, как и его сегодняшний гость. Но сейчас, с дочерью-мальфетто на руках, пятнающей имя семьи, ему трудно сохранять былые торговые связи.

Оба мужчины пили вино. Раз отец открыл одну из наших последних бочек с добротным напитком, значит, готовился заключить какую-то сделку.

Я приоткрыла дверь пошире, тихонько вышла в коридор и села у лестницы, уперев подбородок в колени. Мое любимое место. Иногда я здесь изображала из себя королеву, стоящую на дворцовом балконе и смотрящую сверху вниз на своих распростертых ниц приближенных. Сейчас я приняла привычную позу и прислушалась к происходящему внизу разговору. Как всегда поправила волосы, чтобы они закрыли шрам, и неловко положила ладонь на ступеньку. Отец сломал мне безымянный палец, так что тот теперь кривоват и я не могу нормально обхватить ладонью перила.