— Лед нужен, — сказал Демидов.

— Че-его?

— Да тут… рожает одна…

Лиля вдруг засмеялась:

— Ополоумел? Не знаешь, зачем будить? Лед! А птичьего молока тебе не нужно? Лед! Я его ждала, дура стоеросовая! Ха-ха!.. Ха-ха-ха!..

Тут я должен предупредить, что Демидов никогда не был женским угодником. Летом — я знал это по рассказам хозяйки — в наш городок приезжали курортники. Их приезжало чуть больше, чем вмещал маленький пляжик из разноцветной, главным образом белой, гальки, и они с рассвета теснились, выбирая места почище, потому что Демидов вытаскивал на пляжик смолить свои баркасы. Не было другого клочка у нашего скалистого берега. После этого курортники весь сезон носили смолу на пятках.

Когда его сейнер приставал к причалу, непосвященные модницы в ярких сарафанах встречали рыбака и спрашивали, почем рыба. И когда они ругались из-за смолы и когда приценивались, он просто не удостаивал их ответом, а проносил мимо две-три упругих кефали в куске сети, как в авоське, исполненный к приезжим красавицам ленивого презрения. Ну, что с них взять? Дикари! А они считали его грубияном, хотя он только молчал. Рыбу, отборных лобанов, он нес для себя или кидал через прилавок Лиле, прямо в подол, если останавливался по дороге выпить пива.

И понятно, как оторопела Лиля, услышав про какую-то женщину, для которой ее Андрей ищет лед. Весь Камушкин считал Андрея ее Андреем…

— От дура! От дуреха! — повторяла она, хохоча.

— Все вы — дуры, — прогремел Андрей.

— Почему?

— Роди разок — узнаешь.

— Андрей! Андрей!

Мы уже спускались вниз, с «палубы». Впереди меня бухали тяжелые сапоги. Лиля кричала нам вслед.

Среди разных загадок человеческой жизни для меня больше других так и осталась неясной одна — почему все самые тревожные вещи случаются в самое неурочное время? Было часа четыре до рассвета. И лупил дождь. Крепко и беззаботно спал городок. Наглухо запечатанные двери домов прятали возможных помощников Маши, замок на почте отрезал нас от мира. Я лично подумал о милиции. Наш милиционер Никодим Петрович представлял собой бессонную власть, и со всей полнотой той силы, которой он был наделен, должен был исторгнуть из недр земных полведра от вселенских запасов льда.

Но мы остановились у дверей клуба. Могуче и насмешливо ахало в темноте море. Лишь оно не спало. И мы не спали. И надо было что-то делать. Качнувшись, Демидов стукнул плечом в дверь. Она не очень-то хотела разламываться, но все же дрогнула. Раз! Два! Три! Четыре!

Бить в такую дверь, как бить волне в берег.

Пять! Шесть!

Ни о чем не спрашивая, я помогал Демидову. Еще, еще! Все серьезней мы понимали, что происходит. И если для этого нужно сломать дверь, значит, это нужно. И мы ее сломали, не пощадив гордости Камушкина — клуба рыбацкого колхоза «Луч», местного очага культуры. Наверно, мы сломали бы и дверь госбанка.

Демидов наугад кинулся сквозь темный вестибюль к лестнице. Я ничего не понимал, но был благодарен ему за то, что он обдуманно двигается. Я только следовал за ним и зажигал свет, скользя рукой по стене и натыкаясь на выключатели. Последней я зажег люстру в зале.

На стенах висели портреты великих писателей и композиторов. Они безмолвно взирали, как Демидов выкатывает из-за стойки буфета здоровущую бочку, над которой торчала, качаясь ванькой-встанькой, головка мороженицы. Мороженое! Его привозили на катере откуда-то из более счастливого прибрежного пункта, где был молокозавод. И более населенного, потому что наш Камушкин — какой город? С гулькин нос. Местечко. Но у нас тоже любят есть мороженое. И вот его привозили.

Выдернув опустошенный железный футляр мороженицы и пустив его катиться, куда охота, Демидов опрокинул бочку набок. По истертому подошвами танцоров паркету потекла вода. А на дне бочки, перевалившись, хрупнул лед.

Вот когда я и впрямь пожалел, что у нас ничего нет, кроме рук.

— Давай! — сказал Демидов, кивнув в угол.

Там, в бадейке, под портретом Римского-Корсакова, рос фикус. Я наступил на край бадейки ногой и, натужась, выдрал бедный цветок с землей, а потом и остальную землю вывернул на пол.

— Вон банка-то пустая! — сказал Демидов, — Голова!

Оказывается, он кивал на мороженицу.

Но в бадейке лед нести было удобней, у нее уцелела после моих действий ручка. Никогда не забуду, как Демидов скидал в нее скользкие рыжие куски льда и, толкнув ногой, сказал мне:

— На!

Внизу, в освещенном вестибюле, я наткнулся на хромого старичка с палкой. Это был сторож, стерегущий одновременно два объекта, клуб и столовую, точнее — спящий то там, то там. Он что-то крикнул мне невнятное, устремившись наперерез, но Демидов оглушил его сверху яростной фразой:

— Женщина!

Я бежал к больнице, и в бадейке у моих колен гремел лед. Сейчас Туся набьет им пузырь.

За спиной моей рассыпалась протяжная трель свистка. Я оглянулся на бегу. Клуб полыхал во тьме, как корабль в ночном море. Первой трели откуда-то издалека ответила вторая. Они начали перекликаться.

К клубу, на вызов сторожа, приближался Никодим Петрович, страж порядка. Он спешил изо всех сил, а Демидов, рассевшись на лестничной ступеньке, смеялся над сторожем и закуривал, пока тот ругал его паразитом и жаловался милиции, что он один на два объекта.

Но обо всем этом я узнал позже, когда и сам мог смеяться.

Море присмирело после дождя, точно его высекли. Лежало виноватое, и странно, — от него веяло теплом. Какие-то теплые были небо и земля. Горы, сиреневые и медные от лесной листвы, тоже стояли, ну, прямо жаркие, как печи.

Вот так осень!

Да и вчерашний дождь был теплый, как из неостывшей кипяченой воды. Я вспомнил его и улыбнулся: проспал до полдня!

На зарядку, Сереженька!

Но хотелось полежать на своем диване.

Пол разрисовала тень от ветки с птицей на кончике. Птица улетела, и тень закачалась, как живая.

Я совсем проснулся и побежал во двор умываться под краном, из которого брали воду и поливали сад. Он торчал у крыльца, как трость, воткнутая в землю, с медным набалдашником и секретом: надо было знать, в какие часы подается вода.

Тут я и увидел, как переменился мир.

Хозяйка выкапывала клубни георгинов из-под стены с окнами. Я не сразу разобрал спросонья, что она делает, и сказал:

— Лето вернулось.

Она распрямилась, поддерживая себя за спину, и ответила:

— Лето кончилось.

Моя хозяйка всегда отвечала наперекор.

— Ай-яй-яй! — сказала она, глядя на меня. — Хорошо, что Иван Анисимович пришел!

— Да, — согласился, я.

Иван Анисимович уже был в больнице, когда я принес лед, и я обрадовался тому, как властно крикнул он Тусе, чтобы она занялась делом… Все обошлось…

— А ее-то муж выгнал? — пристала хозяйка.

— Машу?

— Теперь заберет. Куда он денется?

— Кто?

— Муж-то. Трое детей. Не шуточки.

— Хорошая погода, — сказал я.

— Непромысловая.

Я забыл, что погода тут делится на промысловую и непромысловую. Тихое море, теплынь — плохая погода, никуда не годится, рыба рассыпалась, гуляет, пасется, и рыбаки дома…

«Тоже хорошо», — подумал я о детях Маши, Лешке и Алешке: ведь они под присмотром бригадира.

— Лилька Андрею надавала по морде, — сказала хозяйка.

— Ничего подобного.

— Ну, надает. Что это за Маша?

— Просто Маша.

Я вытирался полотенцем: всю ночь, со вчерашнего дня, оно мокло на веревке и уже высохло.

— Тайна! — несерьезно сказала хозяйка. — Узна-аем! Теперь тайн не бывает.

— Конечно, — согласился я.

— И узнавать нечего, — сказала она, снова наклоняясь к земле. — Назло мужу чуть дите не убила. Судить таких! Она и тебе спасибо не скажет. Еще чего! Спасибо!

Когда никто не спорил с хозяйкой, она спорила сама с собой.

Я вернулся в комнату, взял давно написанное тетке письмо и вышел из дома в одной рубашке, без пиджака. Щенок, посаженный на цепь, бегал по выложенной кирпичом дорожке от крыльца до калитки. Он был серый, толстый и гладкий, не знал, что из него делают злюку, и кувыркался, пачкая уши в грязь и кирпичную крошку. Как всякий малолетка, он радовался солнцу. За ним, звеня, скользило по проволоке кольцо.