И вдруг спрыгнул на перрон из вагона, стоявшего в тупичке и оборудованного под временный вокзал, железнодорожник и крикнул шепотом:

— Едут!

Грянул марш духовой оркестр Морского порта. И Харлаша, не помня себя, зазвонил в колокол.

Подкатившие теплушки тоже были исписаны мелом: «Мы победили!», «Едем домой из Берлина!», «Здравствуй, мама!»

А мамы-то и не было… Не дожила, не хватило сил…

— Виктор! — закричал Харлаша и пошел, протягивая руки, еще не видя кому.

Ему все кажется, что и сейчас стоят на вокзале люди и ждут…

Девочка в соломенной шляпе слезла у переезда и пошла вдоль полотна, не оглядываясь. А парнишка в кепочке вздохнул ей вслед и посмотрел на Харлашу:

— Папаша! Дай закурить!

Со свистом, в облаках пара, пронесся встречный паровоз, торопясь как угорелый.

За переездом ударил в уши звон корабельной клепки. Моря не было видно, корабли висели на стапелях, будто плыли по крышам, и корпуса их, в сурике, краснели издалека.

Большой мир охотно впускал в себя Харлашу, не замечая его. Дома обступили шоссе и пошли менять одежки, голубые, белые, желтые, и подрастать, пока на перекрестке не открылось наполовину стеклянное здание с надписью: «Почтамт».

Здесь Харлаша стучит по кабине, слезает и отдает шоферу заранее приготовленную мятую руб-левку.

— Спасибо, сынок.

У окошка, прорезанного в стекле и окруженного веерами открыток, на которых и розы, и сирень, и маки, Харлаша долго и сердито топчется. Этот ядовитый цветник его раздражает. Сделали стекло и заляпали: не увидеть человека. А Харлаше необходимо доброе лицо. Он же знает, что ему есть письмо, если поискать.

В третий раз Харлаша стоит в очереди, а, достоявшись, не знает, как начать. Уже купил марку с Гагариным и ненужную открытку с розами.

За окошком вздернулась курносая мордашка с челкой и косицами, торчащими из-за ушей в разные стороны, как рыболовные крючки.

— Здравствуй, дочка.

— Чё вам?

Так она и говорит «чё», покороче.

— На Голубиное почту отложили?

— Куда-куда?

Старик подсовывается поближе:

— На Голубиное.

— Вся почта сортируется.

— Письмо должно быть, — доверительно сообщает ей старик, отгораживаясь от очереди плечами. — Свириденко Харлампию…

— Ну и получит его в своем Глубинном.

— Голубином.

— Какая разница!

Курносая дочка сухо стучит ногтем по стеклу, как наперсточком, подгоняя очередь. Харлашу отжимает от окна мужчина в шляпе, и он стеснительно отодвигается, ругая себя за неуменье, а девушка говорит про него тому, в шляпе:

— Странный какой-то!

И тот ей объясняет:

— Старики все странные.

Как будто сам не будет стариком.

Харлаша снова заходит в конец очереди и снова терпеливо ждет, суется в окошко и застенчиво объясняет:

— Это я и есть… Свириденко Харлампий…

— Ну и что? — спрашивает девушка, не сразу поднимая на него крапчатые глаза. — Получите свое письмо в этом самом… там, где живете.

— Пропадают они, — говорит Харлаша, словно бы горько размышляя вслух. — Письма… они ж маленькие…

И девушка вдруг возмущается так, что дрожат острые кончики ее косиц:

— Ничего не пропадают! Кому есть, тому доставляются!

На Харлашу теперь налегает грудью толстая женщина с базарной сумкой. Она давит на него, двигает свою сумку к окошку по прилавку, так что кустики укропа и петрушки щекочут бороду старика, а сама советует:

— Вы сходите к начальству! Ничего от них не добьетесь.

— Посмотрела б, дочка, — просит Харлаша, нечаянно уцепившись своими клешнями за прилавок и опять просовывая медное лицо сквозь укроп.

— Да где смотреть-то! — всплескивает руками в пятнах от чернил его безымянная дочка. — Я ж вам человеческим языком говорю!

— Так ведь и я к тебе по-человечески…

— Бестолковый! — восклицает девушка и впервые по-настоящему взглядывает на старика, но он уже стоит к ней спиной.

И в спине его с опущенными плечами, с растопыренными лопатками, лезущими из-под обвисшей тужурки, столько горя, что никак не распрямиться старику под этой ношей. Он стоит и ждет, когда вернется хоть немного сил. Но силы не возвращаются, и он делает шаг и садится у круглого столика, отодвинув локтем баночку из-под клея.

— Что там за письмо вы ждете? — спрашивает его рассерженный голос.

Курносая, с косицами, возникает перед ним. Она возникает постепенно, как будто создается на его глазах. Сначала Харлаша видит ее парусиновые тапочки, потом чулки в рубчик и синий халатик, застегнутый на все пуговицы, от колен до горлышка, и последняя пуговка под круглым воротничком отвисла на длинной нитке, а дальше уже воинственный носик, и пшеничная челка, и острые косицы, изогнутые по фасону: «Будь готов!»

Харлаша рассматривает ее сквозь свои бесцветные, давно выгоревшие в незащищенных морских просторах ресницы, они удивленно хлопают, и от них хлопают перед глазами старика почему-то длинные тени, такие длинные, что бьют через весь зал, по противоположной стене, и он видит девушку, как изображение в старом мигающем кинематографе, и не сразу соображает, что она живая.

А тогда уж говорит:

— От сына.

— Пойдемте, — резковато зовет его девушка.

Он встает и слышит, как ее ругают. Очередь кричит, что это безобразие, почему она бросила работу, но девушка идет впереди него, не оглядываясь, а свое окошко она заставила счетами. Курносые все храбрые. У него жена была такая же, Катя.

По узкой лестнице они погружаются в недра почтамта. Из этих таинственных недр выныривают почтальоны и толкают Харлашу толстыми сумками.

— Ты куда его? — спрашивает у дверей полувоенный, нервный, как щенок на привязи. — Явление!

— Ты мне веришь, Гаврик? — Девушка прикладывает руку к халатику на груди, — Он около тебя постоит. Открой.

Не спуская глаз с ее халатика, Гаврик толкает дверь, и Харлаша делает шаг в большую комнату и застывает у порога, где ему велено стоять.

А комната — сказочная, откуда не возвращаются несчастными. И, как в сказке, здесь все очень просто. Сыпятся письма на столы. Из самых обыкновенных мешков. Конверты, конверты, груды, горы конвертов. Железные палочки подхватывают их, подкладывают к механическому штемпелю и отщелкивают на транспортер, по которому письма бегут, торопясь к людям.

Те письма, что особенно неорганизованны и увертливы, бьют ручными штемпелями и откидывают приведенными к послушности. Колотите, колотите!

В глазах старика рябит от женских рук, а в ушах нарастает грохот. Штемпеля стучат, как каблуки танцоров, как поезд, как обвал. Сколько писем! Должно же тут быть и его письмо…

Курносая о чем-то говорит с сортировщицей — не разобрать, о чем. Смотрит, вынув из одной ячейки деревянных сотов у стены, тощую стопку, всего в три письма, и сквозь гул бесшумно идет к старику. Она идет с пустыми руками. И, подобно смерчу, обвал уносится куда-то, а в тихий и сухой перестук штемпелей падает ее внятный голос:

— Придется подождать.

— Свириденко? — переспрашивает старик.

— Свириденко, в Голубиное, — подтверждает она, почему-то вздыхая. — Ничего…

Значит, это все чужие письма. И она держала чужие.

— Подожду, — говорит старик.

А глаза все еще с надеждой смотрят на девушку.

— Не отвечает? — спрашивает она, обнимая руками свою грудь под настырным взглядом Гаврика, будто она голая.

— О ком вы? — спрашивает Гаврик.

— Сын, — говорит девушка Гаврику так, как будто тот виноват.

— Может, его, вашего сына-то, давно уж нет там, куда вы пишете, — оправдывается Гаврик.

— Как нет? — возмущается старик от мысли, которая не приходила ему в голову.

— Может, он пе-ре-ехал… — внушительно объясняет Гаврик, словно переехавший не мог написать, — И выходит у вас не-до-ра-зу-ме-ние…

— Хотите, проверим? — спрашивает девушка.

— Как?

— Напишем в адресный стол.

Старик молчит, и каменеет его лицо. С одной стороны, его мучает боль и тревога от неизвестности, с другой — ему стыдно перед людьми… Стыдно проверять сына, вроде жаловаться на него… Стыдно перед этим адресным столом, перед самим сыном. Старик вздыхает протяжно и глубоко, как вздыхает море, накатив последнюю волну на берег после долгого шторма… Море забирает волну назад… Море остается морем, оно не изменяет себе. Старик молчит.