Помню, как Николай Алексеевич улыбнулся, пошевелил пальцами - это был верный признак его хорошего настроения - и спросил:
- Чувствую, и ты неравнодушен к Красной Армии. Я не ошибся?
Кто же из нас, пацанов, не любил Красную Армию! Мы жили подвигами героев гражданской войны, восхищались ими. На экранах страны в то время шел фильм «Красные дьяволята». Впервые я и мои товарищи, сочинские мальчишки, увидели героев этого чудесного фильма, сидя на полу санаторной столовой, куда пробрались с трудом через колючие заборы, сквозь кордон сторожей. В углу бренчала на пианино тетя Тося, мамина подруга. На весь зал стрекотал кинопроектор, установленный на ящиках. Мы готовы были смотреть любимую картину бесконечно, знали наизусть реплики героев, восторженно откликались на каждую [111] их проделку. Под воздействием этого фильма наши мальчишечьи игры в войну порой перехлестывали грань дозволенного. Уже в ход шли не только деревянные мечи, но и рогатки, заряженные мелко нарубленной проволокой. Но все же это были игры. Настоящее же увлечение армией пришло благодаря знакомству с Островским.
- Молодой человек должен готовить себя к службе в Красной Армии, - рассуждал он, словно делясь мыслями. - Ваши игры - это хорошо, но несерьезно. Игры свойственны детству, а ты уже почти взрослый человек. Посмотри вокруг, послушай радио, разверни любую газету - и, если ты серьезный парень, сразу почувствуешь запах пороха.
Я запомнил эти его слова и еще фразу, которая оказалась вещей:
- Будет война…
Эти слова, сказанные в тишине палаты в то время, как за ее окнами бушевали солнечные краски южного лета, все дышало миром и покоем, поразили меня.
- Ты удивляешься? Напрасно, - повторил он с напором. - Будет война, и не менее жестокая, чем гражданская.
Я не испугался этих слов. Ведь Красная Армия непобедима, она громила всех мыслимых и немыслимых врагов. Меня тревожило одно: лишь бы война не началась раньше, чем я достигну совершеннолетия.
Рассуждения дяди Коли о фашизме и его целях были для меня в то время чем-то далеким и не совсем ясным. Но я уже привык во всем верить ему. Лишь много позже, когда бушевала Великая Отечественная война, невольно возвращался к словам и мыслям Островского о войне с фашизмом, сказанным почти за десять лет до ее начала.
И еще одно запомнилось из того разговора.
- Сильная Красная Армия - заслон не только внешним, но и внутренним врагам, - уверенно сказал Николай Алексеевич, как бы подводя итог своим размышлениям. А я при словах «внутренние враги» почему-то вспомнил папу и дедушку. Многие их тогда называли «врагами». Горячая волна ударила мне в голову. С внешними врагами все было ясно. А внутренние? Кто они?
- Антисоветские банды, кулацкие восстания, - уверенно уточнил Николай Алексеевич, - все, кто хочет подорвать Советскую власть. Пришлось и мне побегать за бандитами по украинским степям…
Как уж вышло, не знаю, но я с обидой и злостью выкрикнул тогда: [112]
- Но мой папа и дедушка никогда не были врагами Советской власти! Папа воевал на фронте против белых, а дедушка и мухи не обидел. Какие они враги? А их арестовали…
Моя горячая сбивчивая речь, не к месту сказанные слова заметно озадачили Островского. Он молча выслушал мою мальчишечью исповедь, перемешанную со слезами и выкриками, и, когда я кончил, захлебнувшись длинным и беспорядочным монологом, некоторое время продолжал молчать. Наконец произнес:
- Расскажи-ка, малец, подробнее.
Я рассказал. Все было свежо в моей памяти: как дедушка стоял со своей виноватой улыбкой у стола, за которым восседал председатель Пальчиков и писал приговор нашей семье, тюрьма, в которую заточили отца, мамины слезы, настороженные взгляды соседей. Никому и никогда я не рассказывал о наших бедах. Размышляя о событиях в Веселом и Волковке, я неизменно приходил к мысли, что чего-то недопонимаю, что взрослые лучше меня знают ту единственную правду, до которой я еще не дорос…
А беды в нашей семье начались с ареста отца. Для меня отец был человеком необыкновенным. Особенно я гордился его военными заслугами. Когда, бывало, на киноэкране мелькали кадры гражданской войны, в первых рядах атакующей конницы, у лафета артиллерийского орудия, в рукопашных схватках с белыми я неизменно видел воображаемую фигуру отца, и это наполняло меня гордостью. Я знал, что отец был большевиком, комиссаром красного бронепоезда, отбитого у банды атамана Григорьева, был участником трагического Ледового похода 11-й армии под командованием Ивана Федько, партизанил в горах Кавказа. В облике отца я находил нечто романтичное. Он был высокий, складный, смуглый, с короткими прямыми усиками и светлыми пристальными глазами. Все это весьма соответствовало манере быстро и энергично двигаться, открыто и честно судить о людях и событиях, иметь свой взгляд на вещи.
Романтическая натура отца в моих глазах особенно сильно выигрывала оттого, что я хорошо знал историю его женитьбы. Невеста - моя мама - была похищена отцом из родительского дома глубокой ночью с помощью отряда красных конников в стиле старых кавказских традиций. Впрочем, невеста сама выскочила из окна с узлом в руках навстречу нетерпеливым похитителям.
Отец старался воспитывать меня по принципу «в здоровом [113] теле здоровый дух», что довольно часто приводило к конфликтам с матерью, моим тщедушным организмом, с одной стороны, и деятельной натурой отца - с другой. Увлечениями отца были рыбалка, рисование и сочинение стихов, причем последнее оказалось роковой страстью. Поскольку он получил образование всего лишь в объеме четырех классов, стихи его, наполненные революционным горением, отличались наивностью и полным пренебрежением законами грамматики, а служебная карьера в 1928 году не продвинулась дальше должности заведующего избой-читальней, совмещенной с обязанностями секретаря партячейки в захудалом горном селе Волковка, близ Дагомыса. Здесь-то и произошли события, приведшие отца к аресту, исключению из партии, а нашу семью - к нескончаемой череде бед и лишений. Дело в том, что отец со свойственной ему открытостью и энергией решительно и, как оказалось впоследствии, бездумно воспротивился тогдашним методам сельхоззаготовок и коллективизации. Он часто повторял с горячностью и гневом: «Моя революционная честность не позволяет грабить народ, за который я кровь проливал!» Вещественным доказательством его «антипартийного» поведения оказались найденные при обыске стихи - целая поэма, в которой отец горячо и непреклонно осуждал тогдашние методы коллективизации, ссылаясь на Ленина и горячо любимого командарма Ивана Федько.
Совершенно особое место в нашей семье занимал дедушка Игнат Иванович Вербицкий. Это был по-своему знаменитый человек не только в селе Веселом, где мы жили после ареста отца, но и по всему побережью. Знаменит он был многими талантами, но прежде всего необыкновенным умением мастерить из ценных пород деревьев. Стены нашего дома, который дедушка построил на берегу пограничной с Грузией реки Псоу, всегда были увешаны гитарами, мандолинами, домрами, балалайками, сделанными дедушкой. В углу стояли великолепные наборные трости из красного дерева и самшита, а на полках рядком теснились главные предметы, принесшие деду известность, - медицинские стетоскопы из того же самшитового дерева, обладающие, как говорили, прекрасными акустическими свойствами. Эти изящные, блещущие лаком трубочки с некоторых пор стали причиной настоящего паломничества в наш дом врачей, практикующих в городах и поселках от Сочи до Сухуми.
Но деда съедала еще одна страсть - любовь к садоводству. Не диво, что в Веселом под южным солнцем хорошо росли сады у каждого дома. Но дедушкин сад никого не [114] оставлял равнодушным. Он выглядел как настоящее произведение искусства. Все деревья были рассажены в строгом, лишь одному деду известном порядке и представляли собой весьма привлекательный красочный ансамбль вечно цветущих и плодоносящих растений. Наиболее ценные породы, вывезенные дедом из сочинского собрания ботаника Худякова, были огорожены низким штакетником. По саду вились песчаные дорожки, канавки.
