Цветаева, выстраивая в памяти московские события, связанные с Пастернаком, заранее мифологизируя их начинающиеся отношения, вспомнила и еще одно похороны Т. Ф. Скрябиной, вдовы

243

композитора. Имя Скрябина в силу впитанной с молоком матери музыкальности для обоих поэтов было знаковым, и всё, связанное с его личностью, носило оттенок сакральности. Неудивительно, что за гробом вдовы Скрябина они шли рука об руку: «И гроб: белый, без венков. И уже вблизи успокаивающая арка Девичьего монастыря: благость. <...> теперь самое главное: стоим у могилы. Руки на рукаве уже нет. Чувствую как всегда в первую секундочку после расставания плечом, что Вы рядом, отступив на шаг. <...> И когда оглядываюсь, Вас уже нет: исчезновение»104. Если посмотреть на эту запись с высоты нашего всеведенья, то становится очевидным, что Цветаева предсказала в ней ход своего романа с Пастернаком, который начался уже после ее отъезда за границу и развивался чрезвычайно бурно но в письменном изводе, что спасло обоих от очередных жизненных изломов. И при этом не устранило ни остроты переживания духовной близости, ни накала самой настоящей (правда, с налетом литературности) страсти, ни эмоциональности разрыва, который случился ровно тогда, когда произошла их реальная встреча («невстреча», как назвала ее потом Цветаева).

Цветаева получила разрешение выехать к мужу за границу в мае 1922 года. Буквально вдогонку ей Пастернак шлет свое первое письмо. С большим опозданием он случайно прочитал второе издание цветаевской книги стихов «Версты» (1921), которая произвела на него ошеломляющее впечатление. Это послужило поводом для начала переписки: «Сейчас я с дрожью в голосе стал читать брату Ваше Знаю, умру на заре, на которой из двух и был, как чужим, перебит волною подкатывающего к горлу рыданья... Как могло случиться, что плетясь вместе с

244

Вами следом за гробом Татьяны Федоровны, я не знал, с кем рядом иду. <...> Как странно и глупо кроится жизнь!»105 Интересно, что Цветаева тоже прекрасно помнила Пастернака лично как московского знакомого, но его стихи оставались вне ее внимания, даже встречали внутреннее сопротивление, пока в начале лета 1922 года он не послал ей в подарок «Сестру мою жизнь». Книга взорвала мироощущение Цветаевой. Для берлинского журнала «Эпопея» она сразу написала свою первую критическую статью, которая носила название «Световой ливень»: « Сестра моя Жизнь ! Первое мое движение, стерпев ее всю: от первого удара до последнего руки настежь: так, чтоб все суставы хрустнули. Я попала под нее, как под ливень. Ливень: все небо на голову, отвесом: ливень впрямь, ливень вкось, сквозь, сквозняк, спор световых лучей и дождевых, ты ни при чем: раз уж попал расти! Световой ливень»106 таково авторское объяснение названия. Надо сказать, что при всей повышенной эмоциональности, которая ощущается и в этом фрагменте, статья Цветаевой попала во многие цели. Она угадала и безошибочно определила не только общее направление пастернаковского роста, но и многие мелкие особенности его поэтического склада, которые в это время можно было уже без всяких оговорок назвать принципами его поэтики. Приведем несколько цитат, чтобы дать представление о степени восторженного принятия Цветаевой «Сестры моей жизни»:

«Думаю, дар огромен, ибо сущность, огромная, доходит целиком. Дар, очевидно, в уровень сущности, редчайший случай, чудо, ибо почти над каждой книгой поэта вздох: С такими данными... или (неизмеримо реже) А доходит же все-

245

таки что-то ... Нет, от этого Бог Пастернака и Пастернак нас помиловал. Единственен и неделим. Стих формула его сущности. Божественное иначе нельзя »107.

«Пастернак большой поэт. Он сейчас больше всех: большинство из сущих были, некоторые есть, он один будет. Ибо, по-настоящему, его еще нет: лепет, щебет, дребезг, весь в Завтра! захлебывание младенца, и этот младенец Мир. Захлебывание. Пастернак не говорит, ему некогда договаривать, он весь разрывается, точно грудь не вмещает: а ах!»108

«Пастернак это сплошное настежь: глаза, ноздри, уши, губы, руки. До него ничего не было. Все двери с петли: в Жизнь!»109

И напоследок о себе самой:

«Это не отзыв: попытка выхода, чтобы не захлебнуться. Единственный современник, на которого мне не хватило грудной клетки»110.

То же звучало и в ее стихах:

Клянусь дарами Божьими:

Своей душой живой!

Что всех высот дороже мне Твой срыв голосовой!

Поскольку Цветаева была цельным человеком, то восторг, который она испытала от пастернаков- ской поэзии, мгновенно был распространен ею на личность Пастернака. Этот восторг, граничащий с поклонением и естественно вытекающей из него влюбленностью, Цветаева мгновенно выразила в письмах такова была прямота этой сильной, страстной и болезненно честной натуры. «Вы, Пастернак, писала она через несколько месяцев, в полной чистоте сердца, мой первый поэт за жизнь.

246

И я так же спокойно ручаюсь за завтрашний день Пастернака, как за вчерашний Байрона»111. Это признание в любви к поэту тут же дополняется полупризнанием живому человеку: «Последний месяц этой осени я неустанно провела с Вами, не расставаясь, не с книгой. Я одно время часто ездила в Прагу, и вот, ожидание поезда на нашей крохотной сырой станции. Я приходила рано, в сумерки, до фонарей. Ходила взад и вперед по темной платформе далеко! И было одно место фонарный столб без света, сюда я вызывала Вас. Пастернак! <...> Я не скажу, что Вы мне необходимы, Вы в моей жизни необходим, куда бы я ни думала, фонарь сам встанет. Я выколдую фонарь. <...> И всегда, всегда, всегда, Пастернак, на всех вокзалах моей жизни, у всех фонарных столбов моих судеб, вдоль всех асфальтов, под всеми косыми ливнями это будет: мой вызов, Ваш приход»112.

Свое письмо Цветаева послала Пастернаку, когда он был еще в Берлине, где намеревался застать и ее. Но они разминулись: Цветаева к моменту его приезда уже уехала с семьей в Чехию. Письмо заканчивается страстной просьбой не уезжать в Россию, не повидавшись. «Не отъезда Вашего боюсь, а исчезновения», пишет Цветаева, намеренно употребляя то же слово, которое она использовала при описании похорон Т. Ф. Скрябиной. Пастернак уехал, так и не встретившись с нею. Возможно, он инстинктивно опасался этой встречи, и, возможно, в своих опасениях был прав. Отвечая на пламенные признания Цветаевой, он наставительно просил: «Темы первый поэт за жизнь , Пастернак и пр. я навсегда хотел бы устранить из нашей переписки. Извините за неучтивость. Горячность Ваша иного назначенья. Многое, несмотря на ду

247

шевно родственные мне нотабены, препровождено у Вас не по принадлежности. Будьте же милостивее впредь. Ведь читать это больно»113. Но самоограничение, которое Цветаева бесконечно принимала как единственное средство выживания в быту, было ей совершенно несвойственно в чувствах. Уезжающего в Москву Пастернака она заклинала: «Вы только не сердитесь. Это не чрезмерные слова, это безмерные чувства: чувства, уже исключающие понятие меры! И я говорю меньше, чем есть»114.

Однако того, что произносилось, было уже слишком много. Рядом с Пастернаком в его берлинский период неизменно была молодая жена, Евгения Владимировна, уже ожидавшая ребенка. Письма Цветаевой, которые Пастернак от нее не скрывал, не могли не вызвать у нее вполне определенного отношения. Ревность к неизвестной ей Марине, судя по всему гениальной поэтессе, вдруг оказавшейся настолько близким человеком ее мужу, вскоре станет лейтмотивом семейных неурядиц. И все попытки Пастернака убедить Евгению Владимировну в том, что речь идет о «высокой и взаимно возвышающей дружбе» и что дружба эта ничем ей не угрожает, а, напротив, «ее любит издали», по понятным причинам, оказывались тщетными. Да и интонация пастернаковских писем очень скоро тоже изменилась до неузнаваемости. «Марина, золотой мой друг, изумительное, сверхъестественно родное предназначенье, утренняя дымящаяся моя душа, Марина, моя мученица, моя жалость, Марина»115 так начинает он письмо, прочитав присланные ею стихи, только недавно написанные, и находясь полностью во власти ее гения. «О как я Вас люблю, Марина! Так вольно, так прирожденно, так обогащающе ясно»116. Конечно, в этом обраще