147

Ревет фагот, гудит набат.

На даче спят под шум без плоти,

Под ровный шум на ровной ноте,

Под ветра яростный надсад.

Льет дождь, он хлынул с час назад.

Кипит деревьев парусина.

Льет дождь. На даче спят два сына,

Как только в раннем детстве спят.

Я просыпаюсь. Я объят Открывшимся. Я на учете.

Я на земле, где вы живете,

И ваши тополя кипят.

Ливень, грохот ненастья, яростные порывы ветра органическая стихия той, к которой обращены эти строки, она словно руководит невидимым природным оркестром, в котором солируют духовые и ударные. Ее сыновья спят спокойно, пока сама она, заливая потоком дождя кипящую парусину деревьев, кашеварит на вселенской кухне. Что же такое внезапно открывается герою этого стихотворения, проснувшемуся от нестерпимого грохота грозы? Ровно такую же метафору внезапного озарения Пастернак уже однажды использовал в стихотворении «Гроза, моментальная навек», когда писал о своем чувстве к Елене Виноград:

И когда по кровле зданья Разлилась волна злорадства И, как уголь по рисунку,

Грянул ливень всем плетнем,

Стал мигать обвал сознанья:

Вот, казалось, озарятся Даже те углы рассудка,

Где теперь светло, как днем!

Открывшееся тогда было катастрофическим осознанием конца романа, продолжения которого не желала героиня книги. Теперь же новая вспыш

148

ка молнии вдруг делает очевидной для поэта единственную истинную ценность его существования: «я на земле, где вы живете».

Свою любовь к Зинаиде Николаевне Пастернак осознал именно в Ирпене, где имел возможность близко наблюдать семейный быт Нейгаузов. Его восхищала легкость, с которой жена друга вела большое и сложное хозяйство: всегда накрахмаленное белье, всегда приготовленный обед, двое мальчиков, и при этом дух творческой активности, никогда не покидающий этот дом. Зинаида Николаевна сама хорошо играла на рояле, переходя к нему от кастрюль и утюга с неподражаемыми, как казалось Пастернаку, ловкостью и простотой. Впоследствии она вспоминала, как Борис Леонидович пытался помочь ей в хозяйстве: «Я была сконфужена, когда Пастернак тащил ко мне вязанки хвороста. Я уговаривала его бросить, и он спросил: Вам стыдно? Я ответила: Да, пожалуй . Тут он мне прочел целую лекцию. Он говорил, что поэтическая натура должна любить повседневный быт и что в этом быту всегда можно найти поэтическую прелесть. По его наблюдениям, я это хорошо понимаю, так как могу от рояля перейти к кастрюлям, которые у меня, как он выразился, дышат настоящей поэзией»89.

К описанным обстоятельствам надо добавить еще тот факт, что Зинаида Николаевна была очень хороша собой. По свидетельству многих современников, она поражала яркой, классической, итальянской внешностью, что легко можно заметить на ее фотографиях раннего периода. «Конечно, если бы 3<ина> была некрасива, признавался Пастернак родителям, ничего бы не произошло»90. О двух видах красоты он пространно писал в послесловии

149

к «Охранной грамоте», которое было оформлено как посмертное письмо Р. М. Рильке: «Улыбка колобком округляла подбородок молодой художницы, заливая ей светом щеки и глаза... Когда разли- тье улыбки доходило до прекрасного, открытого лба, все более колебля упругий облик между овалом и кругом, вспоминалось Итальянское возрождение. Освещенная извне улыбкой, она очень напоминала один из женских портретов Гирландайо. Тогда в ее лице хотелось купаться. И так как она всегда нуждалась в этом освещеньи, чтобы быть прекрасной, то ей требовалось счастье, чтобы нравиться. Скажут, что таковы все лица. Напрасно, я знаю другие. Я знаю лицо, которое равно разит и режет и в горе и в радости и становится тем прекрасней, чем чаще застаешь его в положеньях, в которых потухла бы другая красота. Взвивается ли эта женщина вверх, летит ли вниз головою, ее пугающему обаянью ничего не делается, и ей нужно что бы то ни было на земле гораздо меньше, чем она сама нужна земле, потому что это сама женственность, грубым куском небьющейся гордости, вынутая из каменоломен творенья...»91 Обратим внимание на финальный образ «каменоломни творенья»: первозданный хаос чрезвычайно близок грозовой стихии, которая сливается в восприятии поэта с образом управляющей ею женщины.

Лицо молодой одухотворенной художницы возникает еще в одном стихотворении Пастернака этого периода, как кажется, центральном:

Годами когда-нибудь в зале концертной

Мне Брамса сыграют, тоской изойду,

Я вздрогну, я вспомню союз шестисердый,

Прогулки, купанье и клумбу в саду.

150

Художницы робкой, как сон, крутолобость,

С беззлобной улыбкой, улыбкой взахлеб,

Улыбкой, огромной и светлой, как глобус, Художницы облик, улыбку и лоб.

Мне Брамса сыграют, я вздрогну, я сдамся,

Я вспомню покупку припасов и круп,

Ступеньки террасы и комнат убранство,

И брата, и сына, и клумбу, и дуб.

Художница пачкала красками траву,

Роняла палитру, совала в халат Набор рисовальный и пачки отравы,

Что «Басмой» зовутся и астму сулят.

Мне Брамса сыграют, я сдамся, я вспомню Упрямую заросль, и кровлю, и вход,

Балкон полутемный и комнат питомник,

Улыбку, и облик, и брови, и рот.

И сразу же буду слезами увлажен И вымокну раньше, чем выплачусь я.

Горючая давность ударит из скважин,

Околицы, лица, друзья и семья.

И станут кружком на лужке интермеццо,

Руками, как дерево, песнь охватив,

Как тени, вертеться четыре семейства Под чистый, как детство, немецкий мотив.

Первое впечатление, что в этом стихотворении ничего не происходит, его герои только ритуально кружатся вокруг дерева на поляне под музыкальный мотив Брамса, тоже игранного в это лето Генрихом Густавовичем. Однако на самом деле здесь есть скрытый сюжет. Женский портрет, который организует весь текст, представлен таким образом, что его передний план виден читателю хорошо, описан полновесно, и автор несколько раз возвращается к чертам своей улыбающейся героини: ей нечего скрывать, она прекрасна, ее светлая улыбка

151

как солнце озаряет все лицо и попутно мир вокруг себя. Второй план образа дан словно в тени, намеком, он мелькает тайком, на затененном балконе, через упрямую заросль, проскальзывает в темноте комнат. Улыбка этой женщины одухотворяет и освещает воспоминания поэта о семье и доме. Мотив уходящего в прошлое быта, плотно связанного с образом художницы, не нарушает, однако, гармонии и целостности мира. Собственно сюжетом стихотворения, а впоследствии и всей книги «Второе рождение» и становится... отказ героя от выбора, который он не делает и не может сделать между двумя женщинами и двумя жизненными путями, поскольку такой выбор грозил бы катастрофой. Пассивность, безволие родовые черты, которые определяют суть и характер героя книги, соименной переживаемой Пастернаком жизненной коллизии. Этими же чертами будет впоследствии наделен в полной мере его протагонист Юрий Андреевич Живаго. Слезы в этом стихотворении обозначают как раз невозможность, неправомерность выбора, каким бы он ни был. И восхищение перед самоценностью и гармоничностью земного существования. И отказ от принятия решения; не случайно такую роль здесь играет образ детской чистоты фоном звучащего интермеццо Брамса: «...чистый, как детство, немецкий мотив». Конфликт, который намечен противопоставлением двух женских образов, полностью снимается странной, обоюдной, двоякой любовью. Это становится особенно очевидным, если вспомнить подтекст, на который, вероятно, опирается в этом стихотворении Пастернак, роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». В начале новеллы «Княжна Мери» Печорин рассуждает о вечной вражде, которая фатально разде

152

ляет людей, и вечно прекрасной природе, которая бессильна ее усмирить: «Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка; солнце ярко, небо сине чего бы, кажется, больше? Зачем тут страсти, страдания, сожаления?..»92 Возможно, этот фрагмент уже приходил на память Пастернаку, когда он работал над своим ранним стихотворением «Пиры». Здесь это почти цитата: «Как детский поцелуй, спокойно дышит стих». Интересно, что этой строки не было в ранней редакции стихотворения, она была введена поэтом только в 1929 году, когда он переделывал для нового сборника свои юношеские тексты, то есть совсем незадолго до создания «Второго рождения».