– Итак, Гейл, – энергично говорит маленький Люк. – Слово вновь за вами.
Это не слово, Люк. Это, черт возьми, вопль, который рвется из меня уже давно; думаю, ты в курсе, недаром же пялишься на меня куда чаще, чем предписано шпионским учебником «Этикет: общение между полами».
– Я понятия не имела, во что ввязываюсь, – начинает она, глядя прямо перед собой – на Ивонн, а не на Люка. – Я должна была догадаться. Но не догадалась.
– Тебе совершенно не за что себя упрекать, – горячо вмешивается Перри. – Никто тебе не сказал, никто не предупредил. Если кто и виноват, так это Дима со товарищи.
Гейл безутешна. Она сидит в кирпичном винном погребе глухой ночью и выстраивает обвинение против самой себя.
Она лежит ничком на пляже Антигуа, под зонтиком, в расстегнутом купальнике, рядом с нею – две маленькие девочки, а с другой стороны – Перри, в мальчишеских шортах и старомодных отцовских очках со специально подобранными солнцезащитными линзами.
Девочки съели бесплатное мороженое и выпили бесплатный сок. Дядя Ваня из Перми сидит на вышке с огромным пистолетом за поясом, а Наташа, чье имя каждый раз встает перед Гейл препятствием (приходится собираться с силами, чтобы взять барьер, совсем как на уроке верховой езды), – Наташа лежит в дальнем конце пляжа, наслаждаясь одиночеством. Элспет удалилась на безопасное расстояние. Возможно, она знает, что сейчас произойдет. Скорее всего, ей не позволено вмешиваться – так теперь кажется Гейл, хотя толку от ее запоздалой проницательности никакого.
Она замечает, что девочки вновь мрачнеют. Профессиональная интуиция подсказывает ей: их наверняка объединяет какой-то нехороший секрет. Она всякого навидалась в суде, поэтому дети, которые не болтают и не шалят, беспокоят ее и пробуждают любопытство. Дети, которые не понимают, что они – жертвы. Дети, которые не смотрят тебе в глаза. Которые винят себя за то, что делают с ними взрослые.
– Задавать вопросы – моя работа, – протестует Гейл. Теперь она обращается только к Ивонн. Люк – размытое пятно, Перри – за пределами поля зрения; она сознательно вытеснила его туда. – Я разбираю семейные дела и допрашиваю детей в качестве свидетелей. То, что делаешь на службе, продолжаешь делать и в свободное время. Привычка – вторая натура.
В попытке снять напряжение Перри подается вперед и тянет к ней длинную руку, но Гейл не успокаивается.
– Поэтому в первую очередь я попросила рассказать подробнее про дядю Ваню. Они так красноречиво о нем умалчивали, что я подумала: похоже, с дядей им не повезло. «Дядя Ваня умеет играть на балалайке, мы его очень любим, и он такой смешной, когда напьется». Ира оказалась словоохотливее, чем старшая сестра. Пьяный дядюшка, который развлекает детей… а чем еще он развлекается?
– Если я правильно понимаю, вы разговаривали по-английски? – Ивонн отслеживает каждую деталь, но тактично – женская солидарность дает о себе знать. – Не переходили, например, на французский?
– Английский – практически их родной язык. Точнее, американский английский, который они выучили в интернате, с легким итальянским акцентом. Я спросила: Ваня – их родной дядя или, так сказать, названый? Они сказали: Ваня – брат нашей мамы, он женился на тете Рае, она сейчас живет в Сочи с другим мужем, которого никто не любит. Так, рисуем семейное древо. Тамара – жена Димы, она очень строгая и много молится, потому что она святая. И добрая, взяла вот нас к себе. Добрая? Взяла к себе – в каком смысле? Я опытный адвокат, я не задаю прямых вопросов, только косвенные: а Дима к Тамаре хорошо относится? А к сыновьям? Это значит: а как он относится к вам? Катя сказала: да, Дима хорошо относится к Тамаре, потому что он ее муж, а ее сестра умерла. И к Наташе тоже хорошо, потому что он ее папа, а ее мама умерла, и к сыновьям, потому что он их папа. Напрашивался следующий вопрос, который мне очень хотелось задать, и я обратилась к Кате как к старшей: а кто же ваш папа? Она сказала: он умер. Ира вмешалась: и мама тоже. Они оба умерли. У меня вырвалось что-то вроде «ох, ну надо же», а они смотрели на меня молча, и я добавила: мне очень жаль. И давно они умерли? Я, кажется, не совсем поверила. Надеялась в глубине души, что это какая-то жестокая детская шутка. Теперь со мной говорила Ира, а Катя погрузилась в транс. Я, впрочем, тоже, но это не важно. Они умерли в среду, сказала Ира. Подчеркнула так день недели, как будто это он виноват. Давно или нет, какая разница, они умерли в среду. Все хуже и хуже. Неужели в прошлую среду? Ира ответила: да, в среду, неделю назад, двадцать девятого апреля. Очень точно, словно хотела, чтобы я запомнила дату. В среду на прошлой неделе случилась какая-то авария. Я просто сидела, уставившись на них, и тогда Ира погладила мою руку, а Катя положила голову мне на колени. Перри, о котором я совершенно позабыла, обнял меня – я, единственная из всех, плакала.
Гейл прикусывает костяшку указательного пальца – она всегда делает так в суде, чтобы подавить недопустимые эмоции.
– Когда мы обсудили это с Перри в отеле, все более или менее встало на места. – Она повышает голос, чтобы он звучал еще более отстраненно. Гейл по-прежнему не глядит на Перри и в то же время как будто старается внушить собеседникам, что это вполне естественно, ничего особенного: две маленькие девочки развлекаются на пляже спустя несколько дней после того, как их родители погибли в автомобильной катастрофе.
– Они погибли в среду. Теннисный матч состоялся в среду же. Следовательно, вся семья скорбела уже неделю, и Дима решил, что пора развеяться – поэтому прекратите ныть, марш на корт. Если бы все они, или кто-то из них, или покойные родители были иудеями – а я не исключаю такой возможности, – то это значило бы, что они отсидели шиву,[4] после чего, как положено, вернулись к нормальной жизни. Как-то не вяжется с Тамариным крестом и христианским рвением, но что толку искать логику в религиозных воззрениях этой пестрой компании. А Тамару вообще все вокруг считали очень странной.
Снова Ивонн – уважительно, но твердо:
– Не хочу на вас давить, Гейл, но Катя упомянула, что случилась авария. Это все, что вы от нее узнали? Не сказала ли она, например, где произошла трагедия?
– Где-то неподалеку от Москвы. Она не знает, где именно. Якобы во всем виноваты дороги, на них много рытвин. Все водители держатся середины дороги, чтобы не угодить в яму, поэтому, естественно, машины сталкиваются.
– Девочка не упоминала о больнице? Или мама с папой умерли мгновенно? Как было дело?
– Они погибли при столкновении. Цитирую Катю: «На середину дороги выскочил большой грузовик и сбил их насмерть».
– Были другие жертвы, не считая этих двоих?
– Я не стала мучить их дополнительными вопросами. – Гейл чувствует, как ее самообладание дает трещину.
– А водитель? Если водитель тоже погиб, то, конечно, девочки бы об этом упомянули?
Ивонн позабыла о Перри.
– Ивонн. Ни Катя, ни Ира не упоминали водителя, живого или мертвого, прямо или косвенно, – произносит он медленно и наставительно, как будто перед ним нерадивый студент или назойливый охранник. – Речь не шла о других жертвах, больницах, марках машин… – его голос набирает высоту, – и о том, была ли у них страховка…
– Хватит, – прерывает Люк.
Гейл снова пошла в туалет, на сей раз без сопровождения. Перри остался внизу. Он сидел, подперев лоб пальцами одной руки, – вторая беспокойно постукивала по столу. Гейл вернулась, но Перри, кажется, даже этого не заметил.
– Итак, Перри, – сказал Люк, бодро и деловито.
– Что?
– Крикет.
– Это было на следующий день.
– Мы в курсе. Так написано в вашем документе.
– Тогда почему бы его не прочитать?
– Мы уже прошли эту стадию, не правда ли?
Ладно, ладно, на следующий день, в то же самое время, на том же самом пляже, хоть и в другой его части, неохотно уступил Перри. Тот же самый микроавтобус с затемненными стеклами остановился под табличкой «Парковка запрещена», и оттуда, кроме Элспет, девочек и Наташи, вышли мальчики.