— Ты еще насидишься за решеткой! — грозило ему ревущее радио.

Сзади, за толпой, несколько полицейских в серых рубахах, посвистывая, оттесняли людей с проезжей части и снова пытались рассеять их. Бестолковые короткие свистки напоминали сверху писк всполошенных цыплят.

Мужчина в полосатой тонкой фуфайке растолкал народ и пробился наконец ближе всех к арке, отчаянно работая плечами и кулаками. У него был спортивный вид, и Кларенс подумал, что этот смельчак сейчас полезет за ним.

Но тот взялся одной рукой за стойку, а другой прикрыл свое лицо от солнца и крикнул:

— Эй, побойся бога! Ты какой веры?

«Не полезет», — с облегчением подумал Кларенс и ответил:

— Я католик!

Ведь на нем был крестик Джульетты.

Полосатый спортсмен стал выбираться назад, из толпы, и Кларенс о нем забыл.

Вверх полезли полицейские. Их было двое. Они приближались. Кларенс стал забираться выше. Небо, перечеркнутое сталью, падало, и можно было задохнуться ст его огромности.

Полицейские на миг остановились, и Кларенс остановился тоже. Руки его тряслись, налившись усталостью, было больно в груди. Он с трудом, глубоко вздохнул.

— Ты зачем туда забрался? — крикнул один полицейский.

— Меня нигде не хотели слушать!

— А чего тебе надо?

— Я прошу работы.

— Болван! — заорал полицейский.

— Для этого есть агентства! — прибавил второй. — Слышишь?

— Митинги на месту запрещены! — крикнул первый.

И они снова двинулись за Кларенсом, а у него не было сил лезть выше, и тогда он только перебрался на внешнюю сторону арки, к воде, и, кинув ноги в пустоту, повис на руках. И отпустил одну руку.

— Стой, — заорала толпа полиции. — Назад!

Кларенс закрыл глаза.

Голос по радио тоже сказал: «Стой!» Чертыхаясь, полицейские подчинились. Они постояли немного там, куда добрались, а потом спустились на дорожку. Кларенс уцепился ногами за косую балку. Железо здесь было холодней, чем внизу. Так что же они ему скажут? Они там, на мосту, молчали. Сейчас, вот сейчас чей-то голос прозвучит: «Работу? Сколько хочешь! Спускайся, парень!»

Он не видел, как по пути из Пэлэсайдс остановилась машина, и из нее выскочил толстый Фрэнк. Какая-то дама забыла в лифте подушечку для собаки, и Фрэнку поручили отвезти эту подушечку в Нью-Джерси, куда уехала хозяйка с песиком. Фрэнк возвращался. Толпа привлекла его внимание.

— Что он там делает? — спросил Фрэнк девушку, глядящую вверх из-под ладошки.

— Ищет работу, — объяснил за нее мужчина в темных очках.

Фрэнк узнал Кларенса.

— Он сумасшедший, — сказал кто-то.

— Сам ты сумасшедший, — ответили из толпы.

— Все мы сумасшедшие, если ничего не можем сделать с ним.

Кларенс не слышал этих слов. Он отдыхал, думая о том, что еще заставит людей заговорить. Сейчас они молчат. Но они будут говорить. Пусть молчат и хотя бы смотрят.

— А парень не хочет прыгать, — прозвучало сзади Фрэнка. — Все ждет.

— Конечно.

— Поехали, Бэт. Придется долго торчать.

— Зачем он туда залез?

— Скажите же кто-нибудь, что даете ему работу! — пронзительно закричала девушка, глядевшая на Кларенса из-под пальчиков с сиреневым маникюром.

— У вас есть работа, вы и скажите.

— Надо обмануть его.

— А завтра?

— Завтра он прыгнет, как пить дать.

— Поехали, Бэт. Неужели нам ждать до завтра?

«Кларенс!» — задохнулся Фрэнк. Он даже не прошептал его имени. Он понял, что звать бесполезно. Но была Джульетта! И Фрэнк, барабаня по телам кулаками, начал пробиваться к своей машине.

С крыши автобуса Кларенса снимали кинооператоры. Он опять полез вверх.

«Пусть снимают, — думал он. — Пусть». О нем заговорят в домах, его увидят на экранах кино. Жаль, нельзя будет сказать, но люди и так поймут. Почему человек должен искать работу, а не работа ждать, звать, искать его? Разве уже нечего делать на земле?

Он поговорит с каждым. Даже с президентом. Наконец он поговорит с президентом! Не удастся проститься с матерью, но и мать еще увидит его.

Кинооператоров становилось все больше. Кларенс не слышал, как они переругивались, мешая друг другу, и радовались:

— Хорошо, что солнце!

Но один голос, усиленный радио, долетел и снова остановил его:

— Спустись, сын мой!

Возле крошечной полицейской машины стоял священник. Он держал в руке микрофон. Священника привез тот, в спортивной фуфайке.

— Грех твой никогда не простится богом, — летело над мостом.

Толпа притихла.

— Несчастный! — услышал Кларенс, и несправедливое слово ударило его в самое сердце, как пуля, попавшая в цель.

Несчастный? Нет, он был счастлив, но не мог жить.

— Несчастный, спустись, и бог выслушает тебя. Я посредник между тобой и богом, — звучал голос священника, усиленный полицейским микрофоном.

Красный катерок бежал по Гудзону, точно вприскочку, как детский мячик. Промелькнул и исчез под мостом, пронеся над собой большой фанерный флаг с надписью «В 1961 году вам...». Кларенс не дочитал.

— Спустись и поговори со мной.

«Зачем мне говорить с тобой, — подумал Кларенс, — если через пять минут я поговорю с богом».

Уцепившись руками за ребро балки, он опять повис в воздухе. У него заныло сердце. Он запрокинул голову.

Игрушечный самолет летел куда-то, точно вырезанный из серебра Гудзона. Но он летел отдельно ото всего вокруг. Город жил отдельно. И машины катились по берегу отдельными шариками, падая на виражах. Все рассыпалось. И небоскребы сразу легли вкось, когда Кларенс отпустил руки.

Если бы Фрэнк знал, где Джульетта, может быть, он поехал бы в Грэнич Вилэдж, а не в восточный район. Он застал там одну мать. Но восточный район далеко, как, впрочем, и Грэнич Вилэдж. Когда они вернулись, мост был уже пуст. Он снова стал обычной дорогой автобусов и людей. Они брели с портфелями, вытирая потные лбы, и с удочками, потому что день близился к концу, а вечером с того берега хорошо ловится рыба.

Только мать бежала по мосту, повторяя:

— Кларенс, Кларенс, Кларенс!

Вечерние газеты писали о нем. Сообщалось, что причина самоубийства неизвестна. Но уже к утру все прояснилось. Жители города узнали, что виной его смерти была неудачная любовь.