Это вносило сложность в нашу работу — не существовало рецептов на все случаи, в каждом надо было искать свое решение. Каждый ящик сложного сооружения открывался своим ключом.

За основной задачей — разыскать виновника, доказать его виновность, вставал ряд проблем, касавшихся других людей: определить их место в деле и, может быть, помочь им.

Я думала о Жанне, об этой моей ровеснице, и мне казалось, что я намного ее старше. Наша работа как-то старила.

Раньше мы жили проще. Словно шли прямой дорогой на далекий свет. Теперь мы пробивались к этому свету через темный лабиринт. Мы видели изнанку жизни и понимали, что это только изнанка. Но с этим приходило и чувство сложности нашего движения.

Мы редко говорили обо всем этом с Шумиловым. То, что он называл «философией нашей работы», открывалось мне в каких-то деталях, в брошенных походя репликах, заставлявших задуматься. Мне не с кем было поговорить обо всем, что меня занимало.

Я решила поехать к Володе Гурко. Володя уже давно жил в общежитии. Оно было, по существу, казармой, и у входа стоял красноармеец с винтовкой. Молодой, вежливый командир, сидевший за столиком у телефона, сказал мне, что «товарищ Гурко в данный момент находится на дежурстве в ОДТО ОГПУ».

— А я не могу туда пройти? — слегка оробев, спросила я, поняв, что Володя теперь — персона, хотя одно предположение, что я по каким-то причинам не могу его увидеть, когда хочу, больно поразило меня.

— Это можно устроить, — снисходительно пообещал командир и спросил, как моя фамилия. Он покрутил ручку настенного телефона и прокричал в трубку несколько слогов: «ДЕ-ТО!», «Юж-уз!» и еще что-то.

— Ответ дежурного! — в конце концов потребовал он и уже другим, игривым голосом сообщил: — Владимир? К тебе пришла товарищ женского пола, фамилия: Смолокурова… Да-да. Направляю к тебе. Пока!

Это словечко «пока» вместо «до свидания» недавно только вошло в обиход, но уже прочно укоренилось наряду с широко распространенным «определенно», употребляемым в смысле «да».

Вышло так, что кто-то зачем-то меня «направлял» к Володе, а не я сама пришла его повидать.

На Южном у ДЕТО стояла толпа. Мужчины и женщины с мешками и баулами чего-то требовали, ругались, потрясали кулаками. Другие, наоборот, в тупой покорности сидели на своих пожитках, устремив тусклые взоры на красноармейца в ядовито-зеленых обмотках, преграждавшего дорогу к двери с надписью: «ОДТО ОГПУ». Я испугалась, что мне придется пробираться через эту густую и, наверное, вшивую толпу, но обладатель зеленых обмоток заметил меня и грозным окриком расчистил мне путь.

Посреди большой, полупустой комнаты стоял письменный стол, довольно обшарпанный. За столом сидел Володя. Я услышала голос с новыми, начальственными интонациями:

— Об жратве поменьше думать надо. Революцию спекулянты обгладывают, а вы в «Каменном столбе» прохлаждаетесь.

Второразрядный ресторан «Каменный столб» находился как раз на вокзальной площади, и я подумала, что толстяку, которого распекал Володя, это очень удобно.

— Так в вокзальном ресторане нам же запрещено, а мы тут сутками… — взмолился толстяк. — Пожрать где-то надо…

Володя бросил безоговорочно:

— На подходе ростовский. Отцепите сто двенадцатый и тридцать первый: данные есть. Идите. Выполняйте!

— Слушаюсь.

Толстяк повернулся кругом, и в это время влетел молоденький парень в штатском:

— Товарищ начальник! Двух сявок поймали. Умыли чемодан у якогось штымпа заграничного, во гады! — радостно закричал молоденький.

— Навэрх, навэрх, до Максименка! — сказал Володя и тут увидел меня. — Навэрх, до Максименка! — механически повторил он с широкой, такой знакомой мне и так не соответствующей обстановке улыбкой…

И потом все время, пока мы сидели и все говорили и говорили, забыв об окружающем, то и дело врывались в комнату молодые люди в военном — Володя называл их «линейными агентами» — и пожилые усатые железнодорожники. Все они очень категорично требовали чего-то от Володи. А он только устало повторял свое:

— Навэрх, навэрх, до Максименка! — Максименко, начальник ОДТО, помещался на втором этаже.

Мы говорили каждый о своем, но так получалось, что приходили к одному и тому же: жизнь наша страшно изменилась…

— Подумай, Володька, ведь есть же люди, которые, как мы когда-то, живут среди самого светлого, что есть в нашей жизни: строят заводы, и наводят мосты, и учат детей любить революцию. И они даже не знают, не догадываются, сколько вокруг всякой нечисти!

— Да чего, к чертям собачьим, где-то искать далеко, Лелька! Вот же у меня под боком такие же молодые, как я, так они же все — инженеры, техники — да боже ж ты мой! — машинисты, смазчики, путейцы, тяговики! Они же советский транспорт восстанавливают, творят и видят плоды своих трудов. А я? Диверсии, спекуляция, воровство! Самая какая ни на есть погань. А я ведь, ты знаешь, с пятнадцати лет помощником машиниста в Купянск ездил. И не только уголь лопатил, а на крыле стоял. Поезд водил, — сокрушался Володя.

Но за его словами стояло, и я понимала это: «Да-да, мы — чернорабочие революции, мы вывозим все нечистоты переходной эпохи. И никто не запомнит наши имена и не поставит нам памятник! Но именно мы охраняем и строительство, и промышленность, и транспорт, и все, все, что нужно для социализма. И в этом наша доблесть и гордость…»

— Слушай, Лелька, а что в «Эдеме»? Ты все еще спишь на гладильной доске?

— Ну что ты! Я теперь на ней даже не помещаюсь. К нам переехал Матвей Свободный…

— А… Углем и мелками?

— Он. А Микола ушел.

— Как? Куда?

— К Эльзе-шансонетке.

— Что? — Володя махнул рукой кому-то заглянувшему в дверь и снова обратился ко мне: — Да рассказывай же! Я не был у вас целую вечность.

— Гришку Химика выслали, — сообщила я. — Погорел с кокаином. Под видом сахарина торговал. На пять лет отправили. И мама его с ним поехала. В их комнату вселили бывшую шансонетку Эльзу. Она же Лиза. Ну Микола и перебрался к ней.

— Смотри ты! А Гната встречаешь?

— Один раз видела. Шумилов. послал меня в военный трибунал по нашим делам. Иду по коридору, таблички на дверях читаю и вдруг: «Старший военный следователь Г. Хвильовий». Представляешь?

— И ты зашла?

— Конечно. Он мне обрадовался. «Хочешь, Лелька, — говорит, — я тебя в два счета переведу к нам?» — «Зачем это?» — спрашиваю. «Ну все-таки, большие масштабы, большие перспективы. А я тебе ведь обязан. Это ты меня тогда на лестнице нашла, помнишь?» — «Спасибо, — говорю, — мне своих масштабов хватает».

— Скажи, пожалуйста! А мы все думали, он Ломоносов, — огорченно сказал Володька.

— Нет, не Ломоносов. Он, Володька, просто хапуга.

— Может, он из кулаков, Гнат? — забеспокоился Володька.

— Нет, он из бедняков. Это точно.

И мы опять заговорили о том, что нас касалось ближе всего: о том, что мировая революция, по всей видимости, задерживается, но мы все равно строим социализм, что же нам, дожидаться ее, что ли?

И тут я рассказала Володе про Котьку: Котька не согласен ни с чем…

— Ни с чем! Со смычкой с крестьянством не согласен. Кричит, что мужик — это темень и реакция и у него, Котьки, никакой смычки с ним быть не может.

— Лелька, так он же троцкист! — сказал Володька убежденно.

— Не может быть, — возразила я. — Все-таки Котька — наш товарищ.

Мы бы еще долго сидели так, очень довольные друг другом, если бы не страшный стук в потолок. Стук был такой, что казалось, потолок сейчас обрушится.

— Максименко! — вскочил Володька, и тут мы услышали, как на стенке надрывается, и наверное уже давно, телефон.

Володя снял трубку и успел только сказать:

— Я, Гурко…

После этого он очень долго молчал, и шея его все больше и больше краснела. В конце концов он произнес только одно слово:

— Есть.

И я поняла, что он уже далеко от меня.

— Ты приходи, Лелька.

Мы расцеловались, и я вышла на платформу, по- прежнему забитую народом. На душе у меня было легко оттого, что Володька существовал на свете.