Она глядит, блестя глазами, на Мэри, потом на меня, потом опять на Мэри.
«Так, вот об чем я вас и спраш'ваю, голубочки мое, вот я и спраш'ваю, отчего мы такие уверенные, отчего мы?..»
«Потому что – мы занимались этим делом! – срывающимся голосом выкрикивает Мэри. – С ним вдвоем. Чем нужно, тем и занимались».
«Ага. Тогда другое дело. – Она рассыпается долгим довольным смешком. – Значит, Том Крик с Мэри Меткаф. Тогда другое дело. Заткни св'ю пасть, Долбак! – (Зашедшемуся лаем, рвущемуся с веревки псу.) – Значт, вместе этим делом, значт, на пару?»
Мэри судорожно хватает ртом воздух. Хватается за живот.
«А знаете, что старик-т мой, Билл, говорит? Он говорит, чегойт' Фредди больше не заходит. Птицу брать. С бутылк'ми. А Билл, чтоб без бутыл'к, он не любит».
Мэри стонет.
«У нас ничего нет, – говорю я. – Чтобы вам дать. Но мы что-нибудь принесем – все, что угодно. Пожалуйста, Марта. Ну пожалуйста».
«Па-ажалсста, Марта, Па-ажалсста. Миссис Клей для тебя, понял, молодняк? Чему тебя в школе учили? Миссис Клей».
Мэри опускается на колени.
«Ну да, дочурка, с'час падать начнем. Окочуримся мне тут, было б радости. Ево оттеда доставать не так сладко будет, как туда ево запихивать. Ладно, молодняк, надо б ее в дом занесть, что ли…»
Дети, вам когда-нибудь доводилось попасть в иной мир? Завернуть за угол, туда, где Сейчас и Давным-Давно – одно и то же, а время течет как будто бы где-то в иных краях? Если вам случится когда-никогда, попав в город Гилдси, зайти в тамошний Фенлендский музей (открыт в 1964 году на Рыночной улице, в бывшем помещении Хлебной биржи) вы увидите макет старого фенлендского крестьянского дома в полную величину. Но он же ничего вам не скажет, он вам даже и близкого не даст представления о…
Плетенные из прутьев стены, обмазанные смесью глины с рубленой соломой, а поверх – белая когда-то штукатурка. Земляной, плотно убитый пол. В сложенном из кирпичей камине горит торф. Торфяный дым, способный заглушить даже Мартину вонь (состоящую, если уж на то пошло, на добрую половину из того же торфяного дыма). Решетка, сковородки, вертела, таганы; вместительный чайник. В камине устроено нечто вроде плиты. Два стула с цельнодеревянными спинками, стол на козлах. В одном из углов задернутая наполовину грязная занавеска приоткрывает крытую овчинами лежанку. Деревянный, грубой работы кухонный стол с буфетом. Лампы. Оплывшие свечи в блюдцах. И все. Потому что сверх того – существа не домашней породы. Целая куча предметов, которые ни один нормальный человек не стал бы держать в доме – да что там, вообще где бы то ни было держать. Два кремневых дробовика чудовищного калибра, подцепленные на крючьях на каминной стене. Сети, лопаты, жерди, косы, серпы, ведра. С потолочной балки свешивается, как две отрезанные и мумифицированные ноги, пара высоких кожаных болотных сапог. Но гляньте только на потолок! Чем он там еще увешан. Он увешан битой птицей. Кряквы – утки и селезни, – чирки, ржанки, бекасы. Там висят полоски меха и угревой кожи и водяная крыса с окровавленной мордой, подвешенная за волосатый хвост. Там висят пучки всех ведомых и неведомых листьев, трав, кореньев, стручков, на всех возможных стадиях зрелости и усыхания. И еще какие-то уродливые, почерневшие от дыма предметы, о происхождении и назначении которых даже спрашивать не хочется. И невероятное изобилие всевозможных мешочков и сумочек, о чьем содержимом также не хочется спрашивать.
В буфете странный набор никак не связанных между собой предметов: алюминиевые кастрюли, жестянка соли «Серебос» [52]; к углу буфетной полки пришпилена пожелтевшая вырезанная из газеты фотография. Черчилль, с неизменной сигарой. Как они сбрелись в одну компанию, пришельцами с какой-нибудь, в далеком будущем, авангардистской инсталляции…
Но мы уже сделали шаг в иной мир. Туда, где все вещи замерли; где прошлое будет повторяться снова и снова…
«Тебе лучче'б лечь на койку, дочка. И снять па'штан-ники…»
Не сюда же! Не на эту груду вонючих овчин!
«А ты б лучче сделал штон'т' полезное, молодняк. Кипятку. Чайник вон. Огонь разведи. Вода в насосе – накачай».
Руки Марты: ногти как старое олово.
Мэри, пошатываясь, идет к кровати. Марта за ней следом. Занавеску она не задергивает. Я отворачиваюсь.
«Эт'ты прально делаешь, молодой. Головенку-т' отворотил. Када на пару этим делом занимались, небось, не такой стиснитльный был, а? Ладно, дочка, а теперь расскажи-к' ты старой Марте, что ты такое над собой сделала, чтоб до такого сея довести. Тыкала чемньть? Или, можть, прыгала-скакала?»
Я, с кувшином и большой кружкой, выхожу наружу, искать насос. Брешет пес. Почти стемнело. Мы останемся здесь на всю ночь. Мы останемся здесь навсегда. Когда я снова вхожу в дом, Марта держит в руке перекрученные, пропитанные кровью трусики Мэри, как кусок сырого мяса.
«Что не так, молодой?»
Она выходит мимо меня на крыльцо.
«На, Долбак. Есттьчо пожевать».
И бросает окровавленный комок ткани куда-то в темноту.
«Так, молодой, давай за кипяток».
Открыв дверцу буфета, она вынимает бутылку, тряпку, миску и кусок свернутой в рулон клеенки. Потом берет стоящий у очага котелок, отливает в него по чуть-чуть из стоящих на буфете банок, а потом – от свисающих с потолочных балок пучков пригоршню того, пригоршню сего.
Ни наговоров, ни заклинаний.
Она ставит котелок поближе к огню. Подходит к кровати и расстилает клеенку поверх овчин.
«Давай-ка, дочка, жопку суда переклади. И глотни вот эт'ва. Мартино л'карство. Нравицца-не нравицца, пей, моя красавица».
Она протягивает Мэри бутылку. Та пьет; поперхнулась, опять пьет. И вдруг поверх бутылки на меня выкатываются два совершенно ошалелых глаза.
«Глотай. От-так. Гляди на Марту, ток' на Марту. Ну, какая хорошенькая. Глотай. Мартино лекарство. Для твоей'ж пользы. Гляди на Марту».
Мэри погружается в небытие, роняет бутылку обратно Марте в руки. Глаза у нее остаются открытыми. Меня прошибает мгновенная мысль: Марта ее отравила, убила ее. А теперь моя очередь – крошки Гензеля, который, надо же, очень кстати, стоит как раз возле печки.
«Ну – как там чайник, эй, молодняк? Да не бойс' ты за нее. Давай, лучч' помоги мне стол перетащить».
Мы переносим стол поближе к кровати. Мэри не шевелится. Кровь на клеенке. Потом Марта зажигает вынутой из пламени щепочкой лампу и ставит ее на стол, а потом рядом с ней еще и свечку на блюдце. Возвращается к очагу, наливает из только-только зашумевшего чайника воды в котелок с таинственными снадобьями и опускает котелок вместе с чайником обратно на решетку. Подхватывает ведро и ставит у изножья кровати. Потом протягивает руку и снимает с балки один из кожаных мешочков. Там, завернутые в ветошку, лежат какие-то штуки. Штуки, похожие на длинные ложки, на щипцы, на бутылочные ершики, на ложки для обуви.
«У Марты цел' набор инструментов-т'. Ты не поверишь, молодой. Не поверишь, скок'йих у меня».
Она раскладывает эти штуки на столе, как заправский хирург. Чайник пустил пар. Она велит мне перелить содержимое котелка в миску, добавить воды из чайника и перенести котелок на стол. Я приношу горячий, полный каких-то плавающих ошарошек, чайного цвета отвар и ставлю, куда сказано. Она по очереди опускает в раствор каждую из своих хирургических штуковин. Потом подталкивает свечку в блюдце на самый край стола, туда, где лицо Мэри. Поднимает руку Мэри и кладет ее на стол, рядом со свечой. Рука у Мэри совершенно безвольная. Потом наклоняется и что-то говорит ей в самое ухо. Мэри не шевелится, не переводит взгляда, и только глаза у нее как будто делаются шире.
«Ну-ну, дочк', Марта больно-т'те делть не собирается. Марта-т'те только добра хочт. А если больно будет, ну и прихлопни ладошкой свечку. Прям' на сам' пламечко».
