Что обеих тут же повергает в ужас и оцепенение, хотя Ширли цепенеет куда натуральней. Ибо принятая прежде, тщательно регламентированная последовательность стадий – «теперь блузки?», «теперь юбки» – допускала по крайней мере возможность компромисса: чтоб обе стороны держались хоть каких-то рамок, чтоб можно было выдвигать условия («вот до сих, и не дальше») или требовать уступок за уступки («только если вы сперва»), а не то и вообще свести все дело к хихонькам или к обидам. Ибо сама игра, вызванная к жизни взаимным любопытством, несла в себе и элемент противоборства.

«Раньше мы так не играли», – говорит Ширли.

«А теперь играем, – отвечает Фредди и, отхлебнув еще глоток, опускает руку на все еще прикрытый тканью бугорок. – Правила переменились».

Мэри – а за ней, не без колебаний, и Ширли – начинает снимать с себя блузку и юбку. Хотя, справедливости ради, надо отметить, что смотрит она при этом не на Фредди, Питера Бейна, Терри Коу или там на меня и не на наши пресловутые плавки, а на Дика, который сидит, подобрав колени, на берегу, на самом краешке, этаким немым третейским судией, и смотрит.

Лишившись юбки и блузки, Ширли сразу попадает в невыгодное положение. Ибо, в то время как зреющие формы Мэри требуют пусть крошечного, но лифчика, Ширли лифчика не носит. Ее соски, маленькие и совершенно плоские, ничем не отличаются от аналогичного анатомического излишества на наших собственных грудных клетках. Итак, Ширли стушевывается, и взоры обращаются к Мэри.

Мэри снимает лифчик, и тут же обхватывает себя руками за плечи.

«А теперь…» Но Фредди никак не может заставить себя выговорить слово «трусики» без того, чтобы лицо его не перекривилось и желание хихикнуть не стало очевидным.

Мэри, не разжимая рук, качает головой. «Нет. Теперь мы на равных». (Их с Ширли фланелевые трусики [39] против наших плавок.) «Теперь ваша очередь». И пристально глядит на Фредди, на его – хоть я и не могу ручаться – опадающий под ее взглядом бугорок.

Молчание. Языком по сухим губам.

Потом Фредди Парр, качнувшись вдруг вперед, отрывает руку Мэри от левого плеча, прижимает ладошку к плавкам и говорит: «Вот, дотронулась. А теперь…»

В ответ на это Ширли, перепуганная вусмерть, хватает вещи в охапку, отбегает в сторону, одевается второпях и уносится на велосипеде прочь, под вопли и кошачий мяв.

Итак, что перевесит, любопытство или стыд.

Мэри, опять скрестивши руки на юной девичьей груди: «Сначала вы».

Питер Бейн: «Но нас-то четверо».

Мэри: «Что, хочешь, чтобы я выбрала? К тому же вас пятеро».

И она глядит вверх, туда, где на берегу, на самом краешке, сидит Дик. Одинокий и отрешенный (потому что мотоцикла у Дика еще нет).

И Фредди Парр, он в особенности, замечает этот взгляд.

«Ну, давайте». С командной этакой ноткой. Как будто бегство Ширли прибавило ей уверенности или как будто этот ее взгляд на Дика наложил на нас своего рода магический обет исполнять ее волю.

Июльское солнце на берегах Хоквелл-Лоуда. Четыре пары плавок, двое синих, черные и темно-бордовые, приспущены при свете солнца с едва ли не девической кротостью, но и с ревнивым доглядом – не дай бог сделать это чуть раньше или чуть позже соседа. Четыре сморщенных, застенчивых, чуть влажноватых члена явлены взору, в окружении чахлых островков лобковой поросли; они порываются было встать, но запинаются и лишь подергиваются едва заметно. Благодарить ли нам предательское действие краденого виски (и в головах, и на донышках желудков у нас уже нелады) или просто природную стыдливость, но мы никак не можем – пусть только что, пока мы ждали, все было как положено, пусть даже Мэри убрала, подбадривая нас, руки с детских своих грудей – достичь достойного прямостояния. А крошечная пипка вашего учителя – вот видите, я не останавливаюсь ни перед чем – и вовсе виснет намертво.

Мэри, после беглого осмотра, отворачивается в сторону. (Четыре пары плавок мигом возвращаются на место.) Она разочарована. Ее надули. Ради такого жалкого зрелища она и не подумает спускать свои темно-синие, как и положено в монастырской школе, трусики.

Четверка в плавках – экзамен провален – стоит понуро. Фредди наспех прикладывается к бутылке. У Терри Коу – да неужели? – на глазах слезы. А ваш учитель истории не знает, куда ему девать глаза.

«Значит, вам придется, – говорит Мэри; она думает вслух и откровенно наслаждается обретенным ни с того ни с сего чувством абсолютного превосходства, – вам придется… сначала пройти испытание».

«Какое испытание?»

Четыре опасливо вскинутые головы.

Мэри смотрит на гладкую поверхность Лоуда. «Плывите. С деревянного мостика. Кто дальше проплывет – под водой. Ему – ему я покажу».

«Но я плавать не умею, ты же знаешь», – говорит Фредди.

«Тем хуже для тебя. Придется научиться».

Под «деревянным мостиком» Мэри имеет в виду шаткое сооружение из толстых досок и тонких поперечин, снабженное единственным поручнем, переброшенное через Лоуд и приподнятое в средней части на двух опорах футов примерно на восемь над водой, так, чтобы могли ходить лихтеры.

«Ну, вперед». И Мэри, чтобы лишний раз нас поддеть, еще раз отнимает руки от своих едва пустившихся в рост, но уже вполне различимых грудок и тут же закрывается опять.

Мы трогаемся с места; виски мешает нам держать вертикаль, и к горлу снова подкатывает тошнота. И неясно уже, что искушает нас сильнее: увидеть мельком, в качестве награды, у Мэри между ног то самое, что делает ее не похожей на нас, или просто желание друг друга переплюнуть. А может быть, и Мэри, в свою очередь, давно уже движима не любопытством, а этим, новым для нее, чувством власти: она ощутила его и теперь смакует.

Но, едва успев свернуть вдоль берега к мостику, мы останавливаемся; нашей мужской гордости и женскому всевластию Мэри приходится пройти еще одно испытание. Потому что к нам присоединяется Дик. Он как раз спустился с насыпи. И не один; с ним вместе движется едва прикрытое натянутыми плавками, едва в них уместившееся цилиндрическое тело размеров куда как внушительных, если не сказать вызывающих.

Что ж, на правах брата мне и раньше доводилось лицезреть его член – обвисший, болтающийся вяло, никакой. Вполне достойный экземпляр, не маленький, но и ничего особенного, в спокойном состоянии. Но я ни разу не видал – мне даже казалось – если принять во внимание все прочие особенности Дика, эту его дурацкую башку, и то, что слов ему не хватает, и мутный взгляд, – что ему это все просто неинтересно. Но я ни разу не видал…

Да и Дик, наверное, тоже. Наверное, для него, как и для всех нас, сей случай явил удивительное и болезненное по сути своей откровение. Ибо Дик несет перед собой свое сокровище, обхватив себя ладонями за таз, так, словно держит на вытянутых руках нечто подозрительное, на чей счет он еще не решил, стоит ли это вообще оставлять при себе.

«Я тоже. Я тоже п-плаваю».

Глаза у Мэри – мы все обратили внимание – раскрылись шире некуда. Щеки вспыхивают румянцем. Лоб собирается морщинами. И пока все это с ней творится, она, вероятнее всего, соображает (моя быстрая и горькая догадка), что, если даже не брать в расчет сих и впрямь поразительных габаритов, Дик на четыре года старше нас всех. И перед ней, в конце концов, пусть даже в детских смешных одежках, мужчина (маленький пучок волос у Дика в самой середине груди). Какие еще удивительные свойства может таить в себе тупое это и бессловесное в обычной жизни существо?

У Мэри в глазах, опять разгоревшихся, засверкавших, любопытство. И страх. Маленькая искорка страха. И этот страх, поскольку он уже вступил в противоборство с любопытством и поскольку есть в нем еще кое-что – привкус жалости, странного такого, сострадательного свойства, – дает весьма взрывоопасный конкокт.

К деревянному мостику. Мигом. Чтобы скрыть за горячечным, отчаянным жестом суть происшедшего: кот среди голубей, козлище между агнцами. Чтобы по крайней мере не стоять и не пялиться больше на маленького этого гиганта. Даже Фредди, вопреки своей отнюдь не беспочвенной попытке возразить, мчится вдоль по берегу Лоуда. Потому что он будет пробовать, он будет учиться.