«В сущности, — размышлял Сперман за рулем, — есть два варианта. Это был он или это был не он. Но, по-моему, это был он, да, наверняка…»

Но разве должен был он, Сперман, почти двадцать лет спустя вновь сутками дежурить, но теперь не у рыбных лавок, а возле отеля «Окура»? И это при условии, что мальчик, увидев Спермана в трамвае, даже не узнал его?

Сперман ехал на далекий юг; солнце зачастую светило ему прямо в глаза, и даже козырек не помогал. Красное пятно, остававшееся на сетчатке, когда он отводил глаза, напоминало ему другое пятно — рану огненной формы на мальчишеской груди Марселя, тот ожог…

Он вспомнил, что ожог был необычной формы. Жареную рыбу, видимо, торопясь, засунули в пластиковый пакет неправильно, то есть — наоборот, хвостом вниз. Так что ожог был в форме безголовой рыбы и похож на лист, лист дерева с двумя круглыми долями и заостренный книзу. «Да, конечно, сердце, — подумал Сперман, — это я и так понял. Но куда только не заведет мысль… Но я не дам себе мозги запудрить… Религия — это прекрасно, но не стоит во всем искать высший смысл. Так можно продолжать до бесконечности».

Он сделал все, что от него зависело, не так ли? И рыбу съел, не за один присест, конечно, но целиком. «Для истинного любителя рыбы каждый день — Пятница, — рассуждал Сперман. — И хватит пиздеть».

Вскоре он доехал до места назначения, и повседневная жизнь — слегка одинокая, да — снова захватила его.

X

Однажды, после возвращения Спермана в заграничный дом, в расположенном неподалеку городке Б. начались военные учения. Сперман не мог их не заметить, потому что слышал эхо взрывов, а низко летавшие вертолеты сбрасывали шары на парашютах: медленно опускаясь на землю, шары эти сияли всеми цветами радуги, оставляя после себя рыжеватый дымок. «Началось? — подумал Сперман. — Давно пора».

Происходящее тянуло его как сильный магнит, и он поспешил к автомобилю, чтобы поехать и посмотреть: Сперман вдруг по-детски испугался, что опоздает и пропустит недолгое зрелище.

Приехав в городок Б., он понял, что учения еще в полном разгаре. По главной улице тянулась вереница армейских машин, изящно закамуфлированных только что срезанными ветками, а самый оживленный перекресток был забаррикадирован мешками с песком, за которыми лежали самые настоящие вооруженные солдаты.

Погода была прекрасной и теплой для этого времени года, и солдаты были в зеленой полевой форме, которая совершенно не скрывала изгибы лежащих юных тел. «Они герои, — подумал Сперман. — Они отдали свои юные жизни за нашу свободу».

Он стал считать и прикидывать в уме: не так уж их и много, даже… Он подумал, что мог бы купить на всех разных копченостей, вина, пива и даже сразу отнести коробки, в которых все будет упаковано, и предложить солдатам щедрые закуски и освежающие напитки. Это будет недешево, да, но не слишком много для человека, который, как это называл Сперман, получал приличный бюргерский доход.

Но что они скажут, эти лихие юные герои? «Убей приставучего пидора», например? С их стороны это будет нехорошо…

Якобы прогуливаясь, Сперман подошел как можно ближе, надеясь, что это не вызовет подозрений, и разглядывал молодых бойцов. У некоторых мокрая от пота форма прилипла к спине и бедрам, и для такого опытного наблюдателя, как Сперман, их нагота уже не была загадкой, а превратилась в почти осязаемую действительность.

Сперман тяжело вздохнул, замечтавшись о том, что могло бы произойти, если бы он заполучил в свои руки хоть одного из вооруженных мальчиков. У него глаза разбегались: непросто было выбрать кого-нибудь из толпы кричащих и ползущих по-пластунски бойцов. И только он готов был принять решение, как его опять охватывали сомнения. Волосы, глаза, губы, шея, плечи и солдатские взгорья — ни у одного из них все вместе не доходило до идеала, так, чтобы Сперман без колебаний предпочел его остальным.

«Но я сам виноват, — упрекнул он себя. — Они все такие милые. И вдали от родного очага».

Сколько им лет? Они все юны, но ни один из них не был призван из родительского дома пару дней или недель назад: это были не новобранцы, но мальчики, у которых за плечами немало тренировок, то есть — более-менее опытные бойцы. «Значит, им пора на фронт», — подумал Сперман.

И все же он — конечно, на безопасном расстоянии — продолжал придирчиво выискивать и, в конце концов, из всех солдат ему удалось выбрать того единственного с невинными светлыми волосами, широкими плечами и серыми чувствительными глазами, который приближался к идеалу. Это был не застенчивый восемнадцатилетний подросток, только что покинувший родительский дом; нет, ему, должно быть, двадцать три или двадцать четыре года. «Но все равно он ужасно милый, — подумал Сперман, — и очень, очень одинокий, хоть этого и не скажешь по его проказливой мордочке».

Образ этого мальчика овладел мыслями Спермана и зажил своей жизнью. У Спермана перед глазами появилась такая картина: вдали от дома и мамы мальчик невинно погиб — охваченный детским страхом смерти, приоткрыв рот, он звал мамочку, но умер в одиночестве. Представив себе это, Сперман почувствовал, что его уд увеличивается и крепнет. «Живой мальчик — это уже чудо, — подумал он. — Но умирающий — это чудо из чудес». Его обеспокоила эта мысль, и он попытался найти ей оправдание. «Я не имею в виду, что это хорошо, — бормотал он себе под нос, — но красиво и возвышенно. Это может привести к размышлениям, обращению в веру и к более ясному пониманию Бога. А в наше время это просто необходимо».

И все же это оправдание удовлетворило его не полностью, и по дороге обратно в машине он продолжал размышлять.

Разве нельзя помыслить, что, пока Сперман фантазировал, разглядывая этого милого избранного солдата, сам Бог находился рядом и видел и ощущал в точности то же самое, и когда представлял себе умирающего в одиночестве любимого и стекающую из уголка его рта кровь, Он почувствовал, что Его божественный уд креп и увеличивался?

«Нет, это не мыслимо, — думал Сперман, — это так и есть». Но что Бог при этом подумал бы? «Он подумал: „Это грешно“, — размышлял Сперман, — Он подумал: „Во Мне грешная страсть и грех. Я должен вочеловечиться и умереть“.»

Сперман кивнул. «Так все и было, — сказал он сам себе. — Так мы обрели спасение. Война все же была не зря».

При всем том он вынужден был признать, что война — это ужасное действо. «Она где-то начинается, но ведь не стоит на месте, — явилась ему мудрая мысль. — Она расширяется. Сегодня здесь, завтра — там». Военные учения — это, конечно, не военные действия, но все же Сперман был убежден, что они подчиняются одним законам.

Может быть, учения проводились по очереди в каждой деревне, подумал Сперман, и однажды деревню, где он живет, тоже захватят ради упражнений. И, может быть, каждый солдат должен будет в одиночку захватить по дому. И, может быть, — хотя вероятность была ничтожной, но была, потому что все возможно в этом божественном мире — именно мальчику из неслыханных и таких явственных мечтаний Спермана, который на самом деле не погиб, потому что Бог его уберег, именно ему будет приказано в одиночку захватить дом Спермана, и он ввалится туда со штыком.

И тогда, что скажет или прокричит его миленький?

— Мир вам, — скажет он на своем странном языке. — Будь вы даже поистине врагом, я не причинил бы вам вреда. Но я видел вас, когда вы, проходя мимо, глядели на меня. Я складываю оружие и хочу остаться с вами, навсегда. Я хочу всегда спать с вами в одной кроватке.

И с громким стуком он положит оружие на кухонный стол. И тогда, конечно, Сперману придется ответить, и от этого ответа будет зависеть все. Он скажет:

— Я ждал вас. Я ждал вас всю жизнь, как все мы ждем Единого, олицетворяющего мир. У меня есть только любовное оружие — с миром я хочу воткнуть его в вас, в любовную рану, с которой рождается каждый мальчик и которая безболезненно распахивается навстречу силе Любви. Подарите мне милость вонзить любовное орудие, мое единственное орудие в вашу глубокую рану. Чтобы сбылось Слово начертанное: «Бог будет все во всем».