— Отец мой, бог Лугальбанда, не покинул меня, помог удержаться от соблазна. Буду честен, светлая богиня, я ждал от тебя мести, ждал грозы, которая обрушилась бы с небес на Урук. А ты, оказывается, решила взять меня по-другому. Оказывается, твое вожделение сильнее, чем я думал, оно обильно фантазией…
— В большей мере, чем твое сердце — разумом, — перебила Гильгамеша богиня. — Больше играть с тобой я не стану. Говоришь, ожидал грозу? Я нашлю ее на тебя!
Вспышка белого света заставила братьев закрыть глаза руками. Когда они вновь обрели способность видеть, к иве вернулся ее прежний облик. Только беспорядочные следы от ног героев, да кинжал Большого, торчащий из земли, напоминали о схватке, навеянной чарами Инанны.
— Миражи, призраки! — хмыкнул Энкиду. — Я думал, она и вправду ждет от нас подвига.
— Я срублю это дерево, — решительно сказал Гильгамеш. — Отдам его в храм Инанны. Там из него сделают ложе — пусть красавица прилетает лежать на нем, тешась с каким-нибудь глупцом и вспоминая о нас!
Тревожное возбуждение овладело Уруком. Даже стены, видимые из любой части города, не могли подавить его. От Аги Кишского они укрыли, но как могут стены спасти от небесного гнева?
Про разлад Гильгамеша и Инанны рассказывали по-разному, но все соглашались, что Большой первым надсмеялся над богиней. Робость сковывала язык, когда — шепотом! — урукцы сообщали проклятья, которыми, якобы, заклеймили друг друга Инанна и Гильгамеш. Какое из проклятий сильнее? — еще совсем недавно этот вопрос не мог прийти горожанам в голову. Но теперь приходилось рассчитывать на силу проклятий, коими заклеймил богиню их герой — на умопомрачительное событие, переворачивающее мир вверх тормашками.
Оценивать, был ли он прав, урукцы не пытались. Если Инанна положила глаз на Большого, стоит ли ждать, что это кончится добром! Заслужить любовь Утренней Звезды — все равно, что превратиться в барашка, попавшегося на глаза пастуху, собирающемуся принести жертву Думмузи. Вот только видано ли, чтобы барашек ударил под колени пастуху, избодал и убежал? Нет, определенно стихии, из которых сложен мир, начали меняться местами, собираясь образовать новый узор. А потому к тревожному возбуждению, испытываемому горожанами, примешивалось восхищенное, благоговейное любопытство. Они смотрели на небо, ждали молнии, что ударит в их Большого прямо из безоблачной выси, но знали: эта молния принесет с собой новый уклад. Уклад их детей, внуков, правнуков. Будущим поколениям суждено привыкать к нему, понимать его. Задача же их, нынешних, наблюдать, оставить память о горячем дыхании Энлиля, заново переплавляющего в небесном горне мир.
Гильгамеш понимал все это не хуже своих подданных. Стремительная смена событий, когда вожделеющая Инанна, грушевидный Ниншубур, заколдованное дерево бегом сменяли друг друга, подсказывали, что он оказался в средоточии каких-то величайших временных циклов. Иначе как их влиянием Большой не мог объяснить легкость, с которой он отверг внимание самой странной из богинь, беззаботную проницательность, что двигала им около Инанниной ивы. Теперь, когда в событиях наступило недолгое — он сердцем знал это — затишье, Гильгамеша покинуло ощущение, что события сами ведут его. Остановка рождает раздумье, а в размышлении ты отделяешься от кругооборотов времен и неожиданно видишь себя одного, окруженного разноцветными морскими валами событий, причем каждый из них в состоянии смести твою одинокую фигурку. Только диву даешься, как это тебе раньше удавалось противостоять им.
Впрочем, Большой ни разу не поддался соблазну поплакать над своей беззащитностью. Лишь оградившись от близких, ревнивых, лазуритовых небес, Гильгамеш увидел себя, стал прислушиваться к голосу, чей источник лежал куда дальше владык звезд, ветров и вод. Сердце давно уже не желало объять мир, мысли о славе забылись сами собой, их место заняли гордость и твердая уверенность в том, что он поступил правильно. Большой смотрел на свои руки, каждая из которых могла одолеть силу нескольких людей, и знал, что даже Инанне сломить его будет нелегко.
Как ни удивительно, менее всего разглядывал в те дни небеса Энкиду. Мохнатый брат Гильгамеша самолично срубил дерево Инанны, после чего, довольный, выбросивший из головы все тревоги, прислуживал Шамхат, которую называл не иначе, как «женушка». И опять Большому не нравилось умильное, простолюдинское, глупое выражение на лице брата, когда тот говорил о маленькой блуднице. Но ни разу желание оборвать Энкиду, сказать тому что-нибудь обескураживающее, обидное не будоражило его сердце. Наоборот, за недовольством стояла легкая зависть — ибо Гильгамеш видел, что его раздражение рождено незнанием тех чувств, что владели сейчас его братом.
Боги дали им на остановку целую седьмицу. И небо все эти дни было достойно того, чтобы смотреть на него с тревогой, ожиданием, любопытством. Его, словно человеческое лицо, искажали гримасы многоразличных чувств. Давным-давно прошло время дождей, однако то южный, то северный, то западный горизонты вспучивало грозовыми тучами. Они тянули длинные дымные щупальца к желто-багряному Уту и исчезали, не уронив не дождинки; растворялись так неожиданно, будто всего лишь привиделись жителям Урука. Волны палящего жара превращали небо в огненную жаровню. Высушенное, выбеленное как берцовая кость, по вечерам оно наваливалось на город душной тяжестью. Даже когда солнце скрывалось за горизонтом, полосы белого жара подолгу мерцали в самом зените, а звезды казались маленькими и далекими. Одна лишь Инанна, окруженная то белым, то бронзовым ореолом, целила в Урук ревнивой стрелкой.
Благодушие на небесах все более одолевал гнев. Седьмой день начался с того, что их затянуло желтовато-пепельной дымкой. Солнце проглядывало сквозь нее как бледное мучнистое пятно. Несмотря на дымку, жара стояла несусветная. Небо свирепо хмурилось, и людям чудилось, будто сверху на них взирает множество яростных глаз. Урукцам не сиделось на месте. Они бросали ежедневные занятия, загоняли детей в дом, дальше соседских дверей старались не уходить. «Сегодня что-то произойдет!»— в этом уверены были все. «Инанна и Ану спорят, — говорили старики. — Одна гонит нас на беду. Другой хочет удержать ее. Только не может устоять древний Ану перед блудницей! Если та разъярится, то бросится в преисподнюю, и сестра ее Эрешкигаль выпустит на землю гороподобных демонов, что преследовали несчастного Думмузи. И вновь будут кругом мертвецы, вновь потечет кровь… Нам на голову…»
Пепельная дымка стала обращаться вокруг солнца, совсем затмевая око Уту. Посреди небес образовалась гигантская воронка. Центр ее находился точно над храмом Кулаба. Чувствовалось исполинское движение, словно некто огромный размешивал гигантской мутовкой небеса. Что-то должно было родиться из теста, взбиваемого богами. Гильгамешу, вместе с Энкиду стоявшему во внутреннем дворике Кулаба, казалось, что это нечто должно упасть прямо из воронки. Если не сам храм, то где-то поблизости от него.
Однако рев чудища, рев небесной кары раздался из-за северной стены города, как раз оттуда, где трижды был повержен на колени Ага Кишский. Рев заложил уши урукцев. Детей и женщин он бросил в слезы, мужчин — в холодный пот.
— Я посмотрю, что там! — сказал Энкиду и с палицей на плече отправился к северным воротам.
Его называли быком, это чудовище, прянувшее ниоткуда на берег Евфрата. Оно было сложено из красок Великой Сухости. Черные, как закоптелые камни очага, копыта ступали так тяжело, что проваливались в землю на пядь. Ноги переполняла мощь, мышцы на них были непомерно велики, они выпирали, словно это была не плоть, а огромные медные котлы, обтянутые кожей цвета обугливавшейся от жары травы. Туловище распирало огненное дыхание, над гигантским горбом, венчавшим шею чудища, горячий воздух плавился, плясал, как над угольями. Громоподобно бил о бедра хвост толщиной с человеческий кулак. Белые, как зубцы урукских стен, ноздри быка были опущены, от их дыхания на земле оставалась черная выжженная дорога. Рога у быка не загибались к середине, как у степных туров, а торчали прямо вперед, подобно рогатине. Тот небесный мастер, который трудился над ними, сделал рога не просто длинными, но и заострил их концы так, как будто это были шильца. Рога при этом не теряли своей крепости: когда чудовище ударяло ими о землю, та оказывалась вспорота на глубину большую, чем мог взять самый тяжелый плуг черноголовых.
