Кроме того, за это время мне довелось оформлять документы одного демобилизующегося студента «оттуда», такого же «духа» нашего призыва, но счастливчика, попавшего под приказ Министерства Обороны «О студентах вузов». Тогда, в тот год многих демобилизовали, на зависть остальным. От меня зависело то, как шустро бумаги сделают свой оборот. Боец был «по нашей линии», судя по кое-каким рапортам в «Особый отдел», а мне же очень хотелось узнать — правда ли то, что болтают об этой «точке»? Так я и выпытал у него всё, что хотел. Парень рассказывал неохотно, постоянно придерживаясь принципа: «Всё это было с моим другом Васей». Но того, что он рассказал, мне оказалось более чем достаточно.

Как такая гниль завелась там — никто не знал. Но каждый новичок впадал во всё тот же порочный круг: «Сегодня я дух, и буду терпеть, завтра я дед, и буду поступать так же, как поступали со мной».

«Наша Армия сильна традициями!» — обычно с гордостью заявляют наши высшие военные чины. Знали бы они сами, что за «традиции» бывают в нашей доблестной Армии…

Когда Андрей узнал из приказа, куда его отправляют, он кинулся по начальству — упрашивать, умолять, дабы чаша сия миновала его. Но кому из офицеров есть дело до солдат в этом вопро­се? Куда Родина посылает — туда и шагай! Они тоже знали, что «Пикет-11» — то ещё гадючье гнездо, и что окрас у него «голубого хаки». Но если согласиться с Андреем, то придётся признать это во всеуслышанье. А кому же надо ворошить такие моменты? Никому. Генерал бы первый не позволил: «В моём округе? Нет. Такого не может быть, и следовательно — нет».

Наверное, Андрей плакал, когда его повезли к нашим «летунам». Как у него сложилось дальше, не знаю — писем он не присылал.

Славку я отправил в хорошее место — тут моя совесть была чиста.

Иногда я и сам удивляюсь тому, как во мне спокойно уживаются жалость и мстительность. Впрочем, я что — не человек, что ли? Кроме того, я во многом находился под Сашкиным влиянием.

После отъезда Славки и Андрея события закрутились ещё бы­стрее. Через месяц и десять дней к одной лычке ефрейтора добавилась ещё одна, сделав из меня младшего сержанта.

Сева одобрительно хмыкнул, когда я, пришив новые погоны к кителю, крутился перед зеркалом.

— Ну-у-у, полетела наша птичка ясным соколом. Надо бы успеть построжиться над тобой, пока возможность есть.

— Да уж, — отозвался я. — Но теперь, когда пальцы гнуть будешь, хорошенько подумай, товарищ сержант.

— Товарищ младший сержант, вы по-прежнему младший по званию. Не заноситесь!

— Ну, не надейся. Это недоразумение не надолго, — нагло пообещал я.

Сева, усмехаясь, покачал головой.

«Завидует, — подумал я. — Ещё бы: близок локоть, да не укусишь».

В переводе на «дворцовые мерки» Сева был «принц-регент». Ему немного не повезло: он попал, что называется, в межсезонье. Когда Севу оставили в Штабе, там ещё работал Юра — резидент и мой предшественник. После того же приказа Министерства Обороны «О студентах вузов» Юра — как студент первого курса института — был демобилизован, и Сева остался резидентом всего лишь до нового призыва, как принц-регент до совершеннолетия монарха. Следовательно, полномочия и возможности его были куда скромнее моих. Даже при всех своих знаниях тайных входов и выходов системы нашего Штаба, ему никогда не удастся подняться выше уже существующего положения. А он был не менее — если не более! — честолюбив, чем я.

Эти два месяца были такими безоблачными — полными радостных ожиданий и самонадеянных планов! Я ликовал: вот ведь как удачно всё идёт, своей жизнью я вновь могу управлять сам, и уж теперь-то нас с Сашкой никто не будет дёргать…

Но – увы! — это была одна только видимость.

Бесконечное лето потихоньку начало уступать место прохладной осени…

Сашка ручным львом так и не стал. Его взрывные эмоции, его темперамент — всё оставалось для меня «загадкой природы», всё было непредсказуемо. День от дня мне становилось всё труднее влиять на него — особенно когда он находился в эйфорическом состоянии. Пожалуй, по-своему мы пытались приручить друг друга, но невозможно было сказать, кто из нас преуспел в этом. Во всяком случае, мы стали больше чем друзьями, это несомненно. Со временем то, что происходило между нами, когда мы оставались наедине, перестало казаться мне чем-то преступным, а стало восприниматься как неотъемлемая часть нашей дружбы. Мы продолжали заниматься любовью почти каждый день, а если обстоятельства позволяли, то и несколько раз в сутки. Знаю, гордиться тут нечем, но что было то было. Так всё как-то само получилось…

Севе, казалось, было на это глубоко наплевать — его волновали сейчас другие проблемы: пополнение состава, привилегии самому себе. Он, по-моему, просто не придавал никакого значения тому, что мы с Сашкой вдвоём частенько куда-то пропадаем. Майору Цапе, похоже, определённо дали «сверху» понять, что меня дёргать по пустякам не желательно — поэтому он и не особенно наблюдал за нами. Так что у нас с Сашкой какое-то время была не жизнь, а малина.

Но всё же, как ни прикинь, слишком горькой была эта «малина»…

…Как-то, сидя у окна в Кабинете, прищурившись от солнца, я наблюдал, как Сашка разминался на перекладине. Он подтягивался, делал переворот. День был яркий и солнечный — впрочем, в Алма-Ате почти все осенние дни солнечные. Переворот у Сашки получался плоховато, но он настойчиво повторял всё заново, вновь и вновь. Глядя на него, я вдруг поймал себя на странной мысли, будто он — мой ребёнок, сын. Вот взял бы его на руки и носил… Я даже не знаю, как правильно и вразумительно описать это состояние… Сашка постоянно стрелял в меня синими шелками своих глаз и улыбался. Я же старался держать себя более скромно и сдержанно, зная, что любая моя неосторожная улыбка, любое протягивание руки могут вызвать у Сашки приступ бесконтрольной эйфории — в любой ситуации — этого-то я боялся больше всего… Сашка постоянно пытался «доказать» свою любовь ко мне — думаю, это было неосознанно. Вот и теперь — он подтягивается на перекладине — и ведь чувствует, зверёнок, что я потихоньку за ним наблюдаю, любуясь им… Может, именно так отец наблюдает за игрой своего сына: с гордостью и отцовской нежностью. Странное чувство, но такое приятное…

Всё хорошее рано или поздно почему-то заканчивается. Шли дни, и наивная безоблачность стала потихоньку пропадать, уступая место тревоге и беспокойству. Прежние страхи оживали — они не могли не оживать! — и давали знать о себе. Привыкнув друг к другу, имея такую тесную связь, — куда уж больше! — мы стали более раскованы и в общении. Выражение каких-то эмоций, диалогов, отношений стало приобретать совсем не нужный вид. Я-то себя контролировал, а вот Сашка делал это всё меньше и меньше… Он запросто мог обнять меня на глазах у Севы, взяться за руку, что-то прошептать на ухо, касаясь губами щеки. А когда я пытался, оставшись наедине с ним, вразумить его, что именно меня тревожит, то он простодушно и беззаботно смеялся, говоря, что я действительно «милый зайчонок-трусишка».

— Может, это я по-дружески!.. Чего ты так дёргаешься? Да наплевать на всё это!

— Нет! Мне не наплевать! Ты подумай, Саша, что ты говоришь?! И что ты делаешь… Вот вчера, например, вспомни — ты подскочил ко мне и начал прямо в коридоре обниматься, а в это время Бухара вышла куда-то из своей каморки и всё это видела! Что она подумала, ты хоть понял?! А я понял. Это раз. Теперь сегодня, утром. Я сижу за столом, пишу, занят по уши — а ты вдруг подошёл ко мне и начал шептаться и обниматься, хотя — заметь! — в кабинете вместе с нами находился Сева. А ты, наверное, думал, что никого больше не было, да?! Я же видел, с каким выражением физиономии Сева покосился в нашу сторону!.. А разве всё это пройдёт просто так мимо него? Он, конечно, молчит сейчас, но я знаю, что в его башке — заметь, умной башке! — зарождаются абсолютно ненужные и нежелательные мысли.