Annotation
«Ветрено, грязно, моросит, стоит октябрьское утро; школьной двор наполнен толпою шалунов-мальчуганов. Часть нас стоит вне двора.
Вдруг из школьной комнаты раздался глухой треск. Зловещий звук невольно заставил меня вздрогнуть я спросить Смитси…»
Фрэнсис Брет Гарт
Фрэнсис Брет Гарт
Гай Тевистон. Мускулярная повесть
Ветрено, грязно, моросит, стоит октябрьское утро; школьной двор наполнен толпою шалунов-мальчуганов. Часть нас стоит вне двора.
Вдруг из школьной комнаты раздался глухой треск. Зловещий звук невольно заставил меня вздрогнуть я спросить Смитси.
– Что там, Смитумс?
– Гай чистит четвертую форму, – отвечал он.
В ту же минуту Жорж де-Коверли прошел мимо меня держа руку у носа, из которого текла яркая струя нормандской крови. Плебей Смитси обратился к нему смеясь.
– Кулли! что с вашим носиком?
Я отворил настежь дверь классной. Есть сцены, которые человек никогда не забывает. Пожар Трои казался благочестивому Энею страшным пожарищем и произвел на него впечатление, которое он вынес вместе с слабым Анхизом.
Посреди комнаты стоял один Гай Тевистон и размахивал поршневым стержнем от паровой машины. Я говорю один, потому что кучку маленьких мальчиков прижавшихся на полу в углу нельзя считать за общество.
Я постараюсь описать все это читателю. Гаю Тевистону было тогда всего пятнадцать лет. Его широкая открытая грудь, его тонкие, стройные бедра, прямая спина, доказывали его хорошее происхождение. Может быть, он был немного тяжел на подъем, но голову держал прямо с гордостью. Глава его блестели, но были недобрые. Нижняя часть его лица носила какое-то строгое выражение, – взгляд был как у всех Гевистонов, – строгость эта, может быть, немного увеличивалась уздечкою, которую он по свойственной ему причудливости носил во рту, чтобы обуздывать частые порывы жестокости. Его платье отлично шло в его коренастой геркулесовской фигуре. Полосатая вязанная фуфайка, узкие, полосатые штаны; одежда его была усеяна блестками; хорошенькая шотландская шапочка была надета на голове. На ней виднелся герб Гевистонов, – петух, смотрящий на навозную кучу, и девиз «Devil а better!» Я подумал о Горацие на мосту, о Гекторе на стенах родного города. В такие минуты у меня всегда привычка думать о чем нибудь классическом.
Он приметил меня, и его грозный вид смягчился. Что-то в роде улыбки блеснуло на его суровых чертах. Мне казалось, что я вижу теперь Юнгфрау, предварительно полюбовавшись на Монблан, – немного, немного менее величественно и страшно. Слегка опираясь рукою на плечо школьного учителя, который вздрогнул и присел от его прикосновения, он направился ко мне.
Походка его была какая-то особенная. Нельзя было сказать, чтобы он делал большие шаги. Точно «качающийся гребень Беллорофона», он высоко подымал ногу и шел с развальцем. Итак, Гай Тевистон раскачиваясь направлялся ко мне.
* * *
В следующий раз я встретил Гая Тевистона зимою 186. – Он вышел из университета и поступил в 79 «Heavis». – Видите, я переменил сюртук на мундир, – сказал он, пожимая мне крепко руку и едва не раздавив кость у мизинца.
Я взглянул на него с полным восхищением. Он стал еще коренастее, угрюмее, и во всех отношениях члены его увеличились, он сделался замечательнее чем когда-нибудь. У меня родилось к этому человеку такое же чувство, которое существовало у Фаластера к Фиржило, какое питали в Архидидаскулу, чувство, которое питал Босвел к Жонсону.
– Пойдем в мою берлогу, – сказал он, приподымая меня за пояс моих панталон, он понес меня наверх и посадил на софу прежде, нежели я успел извиниться. Я оглядел комнату. Это была комната холостяка, убранная как-то особенно во вкусе хозяина. Несколько палашей и бердышей было развешано на стене, кулеврина, захваченная сэром Ральфом Тевистоном стояла в углу; на другом конце комната помещалась небольшая батарея. Вокруг в беспорядке валялись рапиры, перчатки для боксирования, седла и удочки. Небольшая пачка любовных записок лежала на серебряном подносе. Хозяин не был ни анахоретом, ни еще сэром Галагад.
Я никак не могу определить, что думал Гай о женщинах. «Бедняжки, дурочки», часто говаривал он, когда разговор касался одной из его новых побед. Затем он проводил рукою по своему мраморному лбу; появлялся его всегдашний взгляд, выражавший непоколебимую суровость, линии рта натягивались принимая строгое выражение, и он вполголоса проговаривал: «черт возьми»!
– Поедем со мною в Гевистон-Гренж. Я дам тебе верховую лошадь, – сказал он, свертывая в трубочку серебряный подсвечник. Я дам тебе Клеопатру. Нет, – сказал он в раздумье; – я вспомнил, что сегодня утром приказал застрелить Клеопатру.
– Зачем? – спросил я.
– Она сбросила вчера своего седока и упала на него.
– И убила его?
– Нет. Вот почему я и приказал застрелить ее. Я не держу животных, которые безопасны – прибавлю – смертельно безопасны. – Последние слова он проговорил сквозь зубы, и тень легла на его спокойное чело. Я сделал вид, что перелистываю счета, лежавшие на столе. Как все Гевистоны, Гай редко платил чистыми деньгами, и я сказал:
– Ты напоминаешь мне время, когда Леонид…
– О, отстань с Леонидом и со всеми твоими классическими воспоминаниями. Пойдем!
Мы пошли обедать.
* * *
– Вот, Флора Виллингсгет, самая ужасная кокетка и смелая наездница во всей окрестности, – сказал мой товарищ Ральф Мортмен, когда мы стояли с ним у подъезда Динглеби-Комкон. Я взглянул и увидал Гая Тевистона, надменно склонившагося над седлом, он разговаривал с красивою брюнеткой. Она в действительности была прелестно одета – и очень веселая, умная женщина. Мы были достаточно близко, чтобы расслышать следующий разговор; каждый читатель, знакомый с хорошим тоном, сейчас признает выражения свойственные и обычные в высших классах.
– Когда Диана завладевает полем, охота не всегда касается предметов ferae naturae, – сказал Гай значительно взглянув на свою собеседницу. – Флора не смутилась ни от взгляда, ни от смысла сарказма.
– Если бы я искала теперь Эндимиона, – сказала она весело, и шутя курц-галопом переехала через несколько собак и перескочила ворота в пять застав.
Гай сказал несколько слов шопотом, так что остальная часть общества не могла их расслышать; сделав поворот, он ловко перескочил через двух охотников, галопом въехал по ступеням подъезда замка и, полным карьером пронесясь через залу, выскочил через окно гостиной и медленно подъехал ко мне на лугу.
– Берегись Флоры Биллингсгет, – сказал он мне весьма серьезным голосом, причем глаза его метали искры. – Gardez vous! – Gnothi seauton, – возразил я спокойно, не желая отстать от него в сметливости.
Гай в отличном расположении духа начал охоту. Он скакал хорошо. Он и пикёр шли рядом у последней изгороди, а собаки, на сто ярдов впереди гнали лисицу в открытом поле. Но случилось неожиданное обстоятельство. Вернувшись назад, его гнедая кобыла отказалась перескочить стену в десять футов вышиною. Она стала на дыбы и упала навзничь. Он снова легонько направил ее туда; снова она отказалась, грузно упав с высоты. Гай встал. Прежнее бессердечное выражение появилось у него в глазах; выражение суровости легло вокруг линии рта. Схватив кобылу за хвост и гриву, он перекинул ее через стену. Она упала на другую сторону с вышины двадцати футов и встала на ноги, дрожа всем телом. Легко перескочил он сам преграду и снова сел на нее верхом. Во-второй раз она уже не отказывалась перескочить стену.
* * *
Гай охотился на глухарей на севере Ирландии. Так сказал мне Ральф Мортмен; равно он сообщил о том, что предполагаемый брак между Мери Брандажи и Гаем разрушен Флорою Биллингсгет. – Я не люблю этих Биллингсгет, – сказал Рольф, – они дурные люди. Отец её Смитфильд де Биллингсгет умел как-то подтасовывать карты. Но nous verrons; пойдем к Гаю.
