Тем временем Деннис, не теряя времени, ковал раздор в общественном мнении. Когда я смотрела на него в новостях, мое сердце едва не выскакивало от переизбытка чувства, почти напоминавшего патриотизм: никогда прежде я не испытывала такой гордости за свою страну, как сейчас, при виде работы ее системы правосудия. Вот он, безукоризненно одетый и убедительный, говорит от моего имени, просто в обмен на деньги! Геометрически-идеальная линия его усов воплощала на камеру его спокойную уверенность, никогда не изменяя своей правильной форме.

«Мой клиент виновен разве что в собственной недальновидности», — повторял он раз от разу. — «Подробности о якобы сексуальном злоупотреблении покажут, что картина, нарисованная обвинением, далека от действительности». Он знал, что ему никогда не обратить на свою сторону грушеподобных мам, но для тех, у кого достаточно незашоренный мозг, чтобы принять этот факт, он начал закладывать основы для здравомыслящего оправдания: я молода и привлекательна, и мальчики-подростки хотели бы спать со мной. В одном из шоу он сидел вместе с ведущим перед большим экраном, на котором демонстрировалась моя фотография времен ранних лет в колледже. На ней я, с развивающимися на ветру волосами, позировала в бикини, лежа на капоте спортивного автомобиля. «Если бы вы были парнем подросткового возраста», — начал ведущий, указывая пальцем на фотографию за его спиной, — «Вы бы назвали насилием сексуальный опыт с ней?»

Деннис откашлялся с нарочито обреченной улыбкой. «Думаю, это довольно справедливый вопрос в данных обстоятельствах», — ответил он.

Хотя от выгодных предложений желтых газет и популярных новостных журналов не было отбоя, — так им хотелось взять телефонное интервью или принести в мой дом съемочную аппаратуру и пообщаться вживую, адвокат опасался что это может помешать его выстраиваемому образу Полианны в моем лице. «Ты очень сексуальна», — пояснил он, — «Но мне хотелось бы, чтобы присяжные увидели, что ты об этом не осведомлена». Его секретарша принесла мне одежду, которую мне подобало надевать, выходя из дома на слушания. Здесь были платья-джемперы, туфли на низком каблуке в духе Мэри Джейн. Позаботилась она и о новых правилах макияжа.

«Представьте, что вы идете на свидание и вам нужно проскочить мимо вашего консервативного отца», — сказала она. — «Прозрачные персиковые румяна, намек на нейтральный блеск для губ. Единственное, с чем мы поиграем — ваши глаза. Очень чистая, тонкая подводка для глаз. Тушь тут очень важна». Забавно, что ее собственный макияж выглядел как у перспективной танцовщицы из группы поддержки, только что оторвавшейся от выступления на время большого перерыва. «Нужно чтобы она была свежей. Если она пойдет комками у вас на лице во время слушания — считайте, это значит «виновна». Понимаете о чем я говорю? Вам нужно, чтобы она лишь легким поцелуем коснулась кожи. Но эта крошечная капля изменит все на свете».

***

Учитывая причину всеобщего интереса, я думала, что с приближением слушания мне будет становиться противно от репортеров. Но после нескольких недель изоляции было приятно выбраться наружу и увидеть фотографов, борющихся за мой взгляд. Большей частью они были настойчивы, но не грубы, — больше всего им хотелось, чтобы я кокетливо им улыбнулась, чего я сделать, разумеется, не могла. Вместо этого я старательно работала над выражением неудобства от любого внимания. Я жалась к своему адвокату и вела себя так, словно впервые вышла на поверхность земли и никогда не видела ни камер, ни даже других людей, никогда не слышала своего имени, произнесенного вслух.

Должна признаться, что в тот день в зале суда, несмотря на все попытки сконцентрировать внимание, я уловила не более пяти слов вступительной речи. Вместо этого я предалась фантазиям, в которых фигурировала тюремная обстановка. Не пытаясь избавиться от этих мыслей, я стала воображать, как сегодня вечером меня встретит новая холодная клетка. Образ, который сразу посетил меня — я просыпаюсь от звука приближающейся толпы исхудавших, голодных мальчишек, вероятно, сирот, с чертами Оливера Твиста. Приблизившись к прутьям камеры, они начинают просовывать внутрь свои эротические придатки, — в своих мыслях я могла видеть как они формируют линию эрегированных членов на разных стадиях роста. Их жаждущие руки протягиваются ко мне, плечи вдавливаются в просветы между металлической решеткой, их языки высовываются из алчущих ртов и извиваются, как будто хотят заполучить меня для утоления голода. Как восхитительно было бы пройтись по этой очереди, давая каждому свое лекарство — иногда наклоняясь отсосать, в то время как его пальцы жадно стараются насадить мою голову глубже, иногда — поворачиваясь и давая проникнуть в меня сзади, в то время как он яростно облизывает мою шею, точно олень, наслаждающийся солью. В какой-то момент мне удалось вернуться к судебному заседанию, когда я заметила, что прокурор — человек по имени Делани — указывает на меня, злобно вытянув палец. Я глянула поверх него на присяжных с обиженным выражением на лице, которое настойчиво говорило: «Как ты мог, Делани, ведь мы были когда-то лучшими друзьями, а теперь ты распускаешь про меня такие ужасные сплетни». Я, с другой стороны, сидя молча, оказывалась на верном пути.

Скоро мне пришлось обнаружить, что моя тюремная клетка далека от воображаемой камеры из моей мечты. Вход представлял собой сплошную мощную дверь с прямоугольной прорезью для подачи подноса с едой. Это отверстие не оставляло надежд на то, что какой-то юный член достанет до него и проникнет внутрь. Этот недостаток проектирования иррационально увеличил мою панику: мои руки метнулись к промежности и прикрыли ее, когда я поняла, как долго может продлиться моя сексуальная кастрация. Вместо сна я долго сидела в темноте после отбоя и задавалась вопросом: сколько месяцев выдержит мой рассудок без всяких физических контактов с подростками, — когда нет возможности даже положить руку им на плечо или похлопать по спине. До ареста моим рекордом полного воздержания было что-то около шести-семи недель, хотя эта засуха в значительной степени компенсировалась порно, а потом я шла и вступала в кокетливый разговор в проходе продуктового магазина или шла шопиться. Тогда, по крайней мере, у меня было внутреннее удовлетворение от нахождения рядом с подростками. Даже такие пассивные столкновения подпитывали источник энергии внутри меня, не важно, касались ли наши тела, когда мы разговаривали, или проходили мимо друг друга в шумной магазинной толкучке. Я была уверена, что в тюрьме меня ждет кое-что худшее, чем сексуальные нападки и насилие. Я никогда не смогу получить желаемое в тюрьме, здесь не будет кислорода для больного пламени, которое разгоралось внутри меня.

Одновременно с этим прозрением свет в моей камере внезапно включился. Этот сверхъестественный эффект был приумножен фактом того, что была самая середина ночи. На мгновение я подумала, что некие божественные силы выражают согласие со мной и собираются сокрушить дверь моей камеры, чтобы позволить мне выйти на цыпочках и сбежать. Дверная ручка и в самом деле повернулась, но за этим не последовали ничего волшебного: не появилось ищущей сексуального утешения орды подкидышей в маленьких белых трусиках, в камеру не ступил властный заговорщик. Вместо этого за открывшейся дверью возник Форд.

ГЛАВА 18.

Я продолжала сидеть на постели с поджатыми коленями, с руками, сцепленными между ног.

Форд был пьян, но не настолько, как хотелось бы ожидать в такой ситуации. Это было полностью в его стиле: прийти увидеться в такой час, в таком месте, чтобы показать широту своих привилегий. По сути, это был первый раз, когда он обратился ко мне после того случая.

«У меня тут сидят знакомые ребята в ночную смену», — пояснил он. Я хотела было убрать руки от своей промежности, но вовремя сообразила, что от их положения может сложиться впечатление, будто я недавно подверглась сексуальному насилию в душевой. Так что неразумно было упускать любую возможность возбудить в Форде некую смесь ревности и сочувствия.