Старик осознал отказ и отпустил Марти с таким видом, словно он держал экскременты.

Марти взглянул на игровую комнату. Через щель в двери он видел Мамуляна, идущего по направлению к фигуре, в которой безошибочно угадывался Пожиратель Лезвий. На лице Европейца было написано сомнение. Кэрис лежала рядом, лицо ее было исполнено внезапным успокоением, кожа блестела. Он ничего не может сделать. Почему Папа не позволит ему убежать в ночь и лечить свои раны? Он ничегоне может сделать!

А если он сбежит, если он найдет место, где можно спрятаться, зализать раны, сможет ли он когда-нибудь смыть с себя этот пот своей трусости? Разве не будет этот момент – разделяющиеся и разделяющиеся вновь дороги – вспыхивать в его снах всегда? Он оглянулся на Папу. Но, кроме слабых движений губ, в нем не было заметно признаков жизни. «Вытащи ее, – все еще говорил он, катехизис, повторяемый им с тем, как отлетало его дыхание. – Вытащи ее. Вытащи ее».

Марти когда-то просил о чем-то похожем Кэрис – войти в лунатический бред и вернуться, чтобы рассказать историю. Как он теперь может не вернуть одолжение? Вытащи ее. Вытащи ее.Слова Папы таяли с каждым ударом его сдающегося сердца. Может быть, ее можно было еще оживить где-то в потоке Мамуляна. А если нет. Если нет, не будет ли слишком тяжело умереть, пытаясь вытащить ее, и положить конец разделяющимся дорогам и обратить удачу в прах?

Но как? Он попытался вспомнить, как она это делала, но процедура была слишком сложна – успокоение, молчание, и, естественно, у него была слабая возможность совершить свое путешествие до того, как изменятся обстоятельства. Единственным источником надежды была его окровавленная рубашка – он ощущал по пути сюда, что Кэрис сломала какой-то барьер в его голове, и однажды сделанное повреждение осталось навсегда. Возможно, его разум может пройти к ней через рану, которую она открыла, идя по следу так же целенаправленно, как и она преследовала его.

Он закрыл глаза, отбросив образ холла, Уайтхеда и тела, лежавшего у ног Европейца. «Зрение – это ловушка», – сказала она ему однажды. Усилие тоже. Он просто должен идти. Позволить инстинкту и воображению привести его туда, куда не могли бы привести ощущения и интеллект.

Он попытался представить себе ее, выбросив мрачную картину ее трупа из головы и вспоминая ее живую улыбку.

Мысленно он называл ее имя, и она приходила к нему во множестве образов – смеющаяся, обнаженная, задумчивая, сокрушающаяся. Но он позволял частностям проходить мимо, оставляя только ее необходимое присутствие в раскалывающейся от боли голове.

Он думал о ней. Рана была открытой, и ему было больно дотрагиваться до нее. Кровь текла из его открытого рта, но он почти не ощущал этого. Его состояние непрерывно изменялось. Он почувствовал, что выскальзывает из своего тела. Это было лишнее – нельзя было терять нить. Простота происходящего поразила его, беспокойство вызывала лишь стремительность событий – он должен контролировать свое возбуждение, чтобы не быть раскрытым.

Он ничего не видел и не слышал. Состояние, в котором он двигался – да и двигался ли он вообще? – было неописуемо. Сейчас, хотя у него и не было никаких доказательств, он был уверен, что отделился от тела. Оно было позади него, под ним – беззащитная оболочка. Впереди у него была Кэрис. Ему нужно мысленно прокладывать к ней дорогу.

И тогда, когда он думал, что может насладиться удивительным путешествием. Ад открылся перед ним...

Мамулян, слишком увлеченный Пожирателем Лезвий, не почувствовал, как Марти вломился в него. Брир полубежал вперед, поднимая мачете и занося руку для удара. Европеец отодвинулся на шаг, уворачиваясь, но Брир повернулся вокруг для второго выпада с изумительной быстротой, и в этот раз, скорее по воле случая, мачете скользнуло по руке Мамуляна, прорезая рукав его серого костюма.

– Чэд, – сказал Европеец, не отводя глаз от Брира.

– Да? – ответил блондин. Он все еще стоял, прислонившись к стене, в небрежно героической позе; он нашел коробку сигар Уайтхеда, прикарманил несколько из них и закурил одну. Он выпустил облако плотного синего дыма и взглянул на гладиаторов сквозь алкогольную пелену, – Что ты хочешь?

– Найди пистолет Пилигрима.

– Зачем?

– Для нашего гостя.

– Убей его сам, – беззаботно бросил Чэд, – ты ведь можешь.

Разум Мамуляна восставал против мыли о том, чтобы прикоснуться своей рукой к этой гнили – пуля была бы лучше. С такого близкого расстояния она уложила бы Пожирателя Лезвий навсегда. Без головы даже мертвецы не могут разгуливать.

– Возьми пистолет! – потребовал он.

– Нет, – ответил Чэд. Преподобный всегда говорил, что лучшие ответы – самые простые.

– Сейчас не время для игр, – сказал Мамулян, на мгновение упуская из вида Брира, чтобы взглянуть на Чэда. Это было ошибкой. Мертвец еще раз взмахнул мачете и теперь удар пришелся Мамуляну в плечо, врезаясь в мышцу около шеи. Европеец не издал никакого звука, кроме кряканья, когда удар достиг цели, и еще раз, когда Брир вытаскивал лезвие из раны.

– Прекрати, – сказал он своему помощнику.

Брир помотал головой. Он ведь именно за этим и пришел, так ведь? Это была прелюдия к тому акту, исполнения которого он так долго ждал.

Мамулян схватился рукой за рану в плече. Пули он мог принимать и переживать – однако более травматическое нападение, такое, как это, подвергающее большему риску его тело, – вот это было опасно. Ему придется прикончить Брира, и если святой не принесет пистолет, он должен будет убить Пожирателя Лезвий голыми руками.

Брир, казалось, почувствовал его намерения.

– Ты ничего не можешь мне сделать, – попытался выговорить он, но вместо слов изо рта выходила каша. – Я мертвый.

Мамулян покачал головой.

– Око за око, – прошептал он. – Если уж так. Око за око.

Чэд ухмыльнулся, слыша обещание Европейца. «Господи Иисусе», – подумал он, – и вот так должен кончиться мир. Кроличий садок из комнат, машины на автостраде, мчащиеся домой, покойник и почти покойник, обменивающиеся ударами при свете свечи. Преподобный ошибался. Потоп это не волна, – разве нет? – это слепцы, вооруженные топорами; это великие на коленях, молящие о спасении от смерти от рук идиотов; это легкий зуд неразумности, вырастающий в эпидемию. Он смотрел и думал о том, как он будет описывать эту сцену Преподобному, и впервые за девятнадцать лет его хорошенькая головка дергалась в импульсах чистейшей радости.

Марти не успел насладиться своим ощущением – движением чистой мысли – как попал внутрь Мамуляна. Он почувствовал себя, как человек, погруженный в кипящее масло. Он заметался, его существо завопило, требуя окончания этого Ада – организма другого человека. Но Кэрис была где-то здесь. Он должен был не упускать эту мысль, держаться за нее.

В этом водовороте его ощущения были математически чисты. Их уравнения – сложные, но элегантные в своем решении – предлагали изящество, похожее на истину. Он должен был не упускать их из виду. Если он забудется хоть на мгновение, он пропал.

Хотя у него не было чувств в обычном понимании, он ощущал, как его новое состояние борется с чьим-то вторжением в его видения. В уголках его невидящих глаз перспективы моментально открывались и закрывались снова, солнца вспыхивали впереди и гасли, не успев излучить тепло или свет. Какое-то раздражение стало постепенно овладевать им – нетерпеливый зуд помешательства. Сдайся, —говорил он, – и тебе не придется больше напрягаться.Он преодолел искушение мыслями о Кэрис.

Она ушла, —ответил зуд, – намного глубже. Иди туда, если ты такой смелый. Глубже, намного глубже.

Это было, возможно, правдой. Европеец заглотил ее целиком, поместил ее куда-то в глубину, где он держал свои самые любимые вещи. В то место, где был источник нуля, который давил на него на Калибан-стрит. Перед лицом такого вакуума он, наверное, съежится – тогда ни о каком восстановлении не может быть и речи. Такое место, —говорил зуд, – такое жуткое место. Хочешь взглянуть?