— Молчать, змеи шипучие. Я здесь хозяйка. Сироту обижать не дам.
«Шипучие змеи» все вместе сделали для меня много добра, за которое я им, конечно, не отплатил. Каждая из них меня чему-нибудь научила или пыталась научить. Веселая и подковыристая Тамара — жалеть детей. В то время она только начинала свою работу воспитательницы в детском доме и рассказывала мне обо всех своих питомцах. Кого бросили матери. У кого нашлись родители.
Все это было очень интересно, и через нее я впервые учился сострадать.
Нина — терпению и самоограничению. Из обмолвок я понял, что у нее на фронте убили жениха. Нина работала в финотделе и, по-моему, уже тогда начинала учиться в институте. Ее зарплата и рабочая хлебная карточка имели для семьи большое значение. Ее всегда нагружали поручениями. Если болела бабушка, вызывать врача, сходить в аптеку. Вечерами Нина, если не занималась, то шила на семью. Несколько раз заходили кто-то из ее сверстников, уже вернувшихся по болезни с фронта, но у Нины не было времени с ними поболтать: или корпела над тетрадками, или строчила на швейной машинке. Мать ее, тетя Нюра, часто пыталась помочь ее встречам с парнями. Предлагала доделать, дошить за нее. Но у Нины было свое понятие долга. Этому терпению и чувству долга она учила и меня.
Валентина — меньшая — из сестер самая незаметная. Да ее и трудно было заметить: целый день она в ремесленном училище. Она ходила в больших бутсах и телогрейке. Валя научила меня копать огород, держать в руке молоток и пилить дрова. Я не любил ни копать землю, ни пилить дрова. Валя говорила: ты только поддерживай пилу, я буду ее тянуть. Я жаловался, что устал, и Валя старательно объясняла мне: что как бы ни скучна была тебе работа, а она всегда работа, от нее хочется отделаться, но ее надо делать, от работы всегда устаешь, но отдыхать можешь только когда совсем сил нет.
Три сестры, как добрые феи, наградили меня каждая своим, самым дорогим.
И все же не сложилась судьба у трех добрых фей. Нина вышла замуж только после сорока, за вдовца намного старше ее, со взрослыми детьми. Тамара родила ребенка и развелась с мужем. До сих пор она то сходится со своим Жорой, то расходится. А тем временем в этой личной неустроенности уже выросла у нее дочь, и стала Тамара бабушкой, а все мыкается, ходит с чемоданчиком из одного дома в другой. Заметил я закономерность: чем раньше на переломе юности застала человека война, чем больше он принимал участия в делах взрослых, тем меньше счастья дала ему судьба. Что-то обгорало у выходящих из юности людей, чем ближе они были к войне. В этом смысле самой младшей дочери тети Нюры повезло больше всех — хотя какое, казалось, в то время везение! После ремесленного ее распределили куда-то под Москву, на завод, и она уехала в своей телогрейке к тяжелых башмаках. Через несколько месяцев, когда уже был в Москве, она позвонила нам. Дома был только я и тут же отправился на встречу сестры. Боясь Москвы, она с подругами сидела на каменной балюстраде возле кассы на станции метро «Парк культуры».
— Здравствуй, Валя, — закричал я, — как я рад тебя видеть! Смотри, что у меня есть! — и показал ей маленький браунинг, который на компас выменял у ребят во дворе.
Валя сказала, что живет в общежитии, из метро они с девчатами решили не выходить, боятся. Спросила, ел ли я сегодня. Потом достала из авоськи ломоть хлеба с салом и половину дала мне.
Лет через семь Валя выходила замуж, мы ездили с ней на свадьбу с мамой. Свадьба проходила в небольшом рубленом доме, возле нынешней окружной дороги. Женихом Вали был мощный парень, шофер Леня. На свадебном столе стоял самогон и много студня. Чадно, бедно неуютно. И ничего, казалось бы, не предвещало хорошей жизни. А повернулось по-другому.
Через год у них прибавлялось по дочке, пока не родился мальчишечка Сергей. Не так просторно было семье из шестерых человек в старом доме.
Леня оказался малым надежным, заботливым. Деревянная халупка расширилась за счет пристройки. Жилось семье очень трудно. Валентине пришлось уйти с работы чтобы управляться со своей армией, но к зарплате Лени она прикладывала свой приработок. Возле дома был построен сарай, и там откармливались свиньи. Одновременно пять. Раз в неделю Валентина привозила из столовой отходы. Мясо этих свиней не шло на стол семьи — слишком дорого. Осенью, когда свиней забивали, Валентина отвозила все на рынок. Девочки подрастали, требовали модную одежду. Честно говоря, прежде, глядя на Валентину и ее семью, я всегда думал о социальной предопределенности. Но все повернулось несколько неожиданно. Старшая дочка Валентины поступила в институт, средняя начала работать наладчицей радиоаппаратуры и вскоре вышла замуж, младшая окончила медучилище и твердо решила стать врачом. А тут из хлева их маленького деревянного поселка, который давно обтекала Москва, ушла корова. Она побродила по оживленным окрестностям и вышла на центральную магистраль. Сразу же последовал приказ: в неделю жителей переселить, а поселок сровнять с землей. Валентина на свою большую трудолюбивую семью получила две трехкомнатные квартиры. Я приехал на новоселье и обратил внимание, что нашлись деньжонки и на стенку, и на ковры, и на приличную посуду. Девушки и их парни были хорошо воспитаны, тактичны в разговоре, по-хорошему услужливы. Чувствовалось добротное домашнее воспитание, о преимуществах которого писал еще Чернышевский. Ну кто же этим девочкам, родившимся на окраине, среди шоферни и самогона, привил все это? И тогда я вспомнил ремесленницу в грубых бутсах, учившую меня пилить дрова, и свою тихую, как мышь, тетю Нюру.
А в 1944 году в бревенчатом доме на берегу Оки жили очень целеустремленно. С утра тетя Нюра надевала плюшевый, на вате, зипун и несла на рынок молоко. Шла как молочница — бидон и корзина через плечо. Почти сразу же за ней уходила в свою ремеслуху Валентина. Потом Нина будила меня и наливала в таз теплой воды для умывания. Валентина следила, чтобы после гулянья, перед сном я валенки положил на печку и вымыл ноги. А еще перед этим мы с тетей Нюрой ходили доить корову. Она несла подойник, а я — фонарь «летучая мышь». Подоив корову, она доставала из кармана граненый стакан, наливала мне молока потихоньку «от девок» — молоко продавалось, чтобы платить налоги, подсобрать денег на дрова, на одежду. Когда я уже был в постели, из кино или со свидания прибегала Тамара и так же потихонечку давала мне кусок пирога или полконфетки — то, что оставляла от своего ужина в детском доме. А иногда бабушка, слив вечером молоко из крынок в бидон, пальцем счищала с кромки крынок сливки и торжественно несла мне этот палец. Я облизывал его и удивлялся, какие у бабушки черные, с потрескавшейся кожей руки.
Так мы прожили зиму. Два раза Тамара водила меня в кино и один раз Нина на утренний спектакль гастролировавшего тогда Ивановского театра музкомедии — на оперетту. Помню щегольски подвернутые голенища на мягких сапогах главного героя, холод в театре и неестественность всего происходящего. Еще я очень любил бегать к нашей соседке Люде — женщине лет, наверное, тридцати, жившей с очень старенькой матерью в засыпном, продуваемом всеми ветрами домике. Там мне разрешали листать тяжелые с картинками старинные издания Жуковского, Шекспира, Пушкина.
Но за время жизни в Калуге произошли два в моей жизни события.
Ранней весною приехал хозяин — дядя Федя, муж тети Нюры. Он постучал рано утром. Я слышал, как тетя Нюра пошла открывать и вдруг закричала. На ее крик сбежались «девки» в одних рубашках. Тогда и я решил выйти на кухню. Женское население дома облепило и целовало чужого небритого дядьку. Мне этот дядька не понравился, и я подумал, что кончилось мое привольное житье. Но все обернулось удачно.
В тот день в школу я, конечно, не пошел. Единственный раз Нина сжалилась надо мною. Валентина в ремеслуху тоже не явилась, Нина сбегала к телефону, позвонила своему начальнику и отпросилась, Тамару заменила ее подружка.
Сразу же утром, вскоре после приезда, дядя Федя принялся резать теленка. Теленок родился, на свое несчастье, за несколько дней до возвращения дяди Феди с фронта. Рожки у него еще не пробились. На затылке красиво лежали мягкие завитки. После появления на свет он жил в кухне. Он будто тоже обрадовался, что приехал дядя Федя, тыкался мордочкой в общую кутерьму и даже пытался сжевать у тети Нюры подол. За эту радость он и попал под нож. В оппозицию к этой идее стала бабушка. «Через пузо можно спустить все», — говорила она. Я хныкал: «Теленочка жалко, он еще может вырасти, мы потом лучше целого быка съедим». Но тетя Нюра ополоумела от радости: «Да он целый пришел, Федор-то, с такой войны пришел. А мы с вами для него, мама, куска пожалеем? Это надо отпраздновать, а уж как жить дальше, там будет видно. Проживем, не умрем».
