– …С-СУКА! Да он же просто бросил ее там, на станции! Как котенка! Неужели Кудрявцев этого не понял?!

– Разумеется, понял.

– Тварь! Ну какая же тварь!.. Вот тетю Люсю – ту безумно жаль. Вот она как раз настоящим человеком была. Не «советским» и не «женщиной» а просто – Человеком! А этот шкурник… У-уу! «Брался переправить до ближайшей»! И как у него только рука не отсохла такое писать? Ты даже не представляешь, дед Степан, СКОЛЬКО я этому упырю заплатил за то, чтобы он согласился забрать Ольгу с собой. Тетя Люся, покойница, ни копеечки брать не желала. А этот подонок – за милую душу умял, не побрезговал!

– Ты заплатил? Самарину? За Ольгу? Мерзость какая. Но откуда у вас, у тебя?..

– Потом. После, – отмахнулся Барон от сейчас несущественного. – И что Кудрявцев? Надеюсь, наш лубянский деятель обеспечил этому мерзавцу достойные хлопоты?

– По возвращении к месту своей тогдашней службы, в Петрозаводск, Володя изыскал возможность командировать в Галич своего сотрудника с целью разузнать про Ольгу Но… слишком много воды утекло. Почти десять лет – не шутка.

– А Самарин? Как он в итоге поступил с ним?

– Ты же понимаешь, доказать по факту, что Евгений намеренно оставил Оленьку на станции, практически нереально.

– В былые времена и не такие вещи на раз-два доказывали! – запальчиво огрызнулся Барон.

– А еще Володя честно признался, что банально пожалел Евгения. Ведь у того к тому времени новая семья сложилась, двое ребятишек мал мала.

– Да не пошел бы он в таком разе куда подальше?! Со своей жалостью! Жалостливый, блин, комитетчик! Это еще почище, чем палач с чувством юмора! Последнюю в роду Алексеевых – Кашубских кровиночку на землю выдавил, носком ботинка растоптал и – ничего?! Пожалеть его за это?

– Почему последнюю? А ты сам? – неуклюже взялся гасить страсти Гиль. – К слову, у тебя ведь еще родная тетка есть. Где-то в Швеции. Тетя Нелли.

– Что мне ТА тетка и где ТА Швеция?! Чегой-то мы с Ольгой и бабушкой не получали оттуда посылок? Зимой 1941-1942-го?!

Барон раздраженно плеснул водки. В одиночку запрокинул в себя.

И тут Степан Казимирович заговорил о том, чего весь вечер Юрий опасался более всего:

– Мальчик мой! А ведь ты до сих пор толком про себя так ничего и не рассказал? Что ты? Чем занимаешься? Кольца обручального, смотрю, нет. Неужто до сих пор не обзавелся зазнобой? Не поверю! Такой видный мужчина!

Не случись предыдущего нервного, на повышенных, диалога про Самарина, этим вечером Барон, скорее всего, сумел бы уйти от скользкой темы, отделался общими фразами, как-то отшутился.

Но теперь, пребывая в состоянии зашкаливающего нервного возбуждения, он уже не в силах был заморачиваться на политесы и «возвышающий обман». Посему, сжигая мосты и не щадя чувств старика, Барон обрушил на голову Тиля «тьму низких истин»:

– Вор я, дед Степан.

– КТО?!

– Вор. Рецидивист. Уголовник. Позор семьи. О котором она, по счастью и несчастью одновременно, теперь никогда не узнает.

Не желая окончательно добивать Тиля шокирующими подробностями, Барон показушно охлопал себя по карманам:

– А, черт! Папиросы закончились. Добреду до буфета, куплю…

Пройдя через благоухающий табачным дымом, «Красной Москвой» и взмокшими подмышками широко гуляющий ресторанный зал, Барон разыскал официанта, всучил ему четвертной и, отмахнувшись от дежурного вопроса о сдаче, которую никто и не собирался сдавать, спустился в гардеробную.

– Как там мой ридикюль, папаша? Ноги не приделали?

– Как можно? – возмутился дежурящий по вешалке ветеран кабацкого труда. – У нас заведение солидное.

Обменяв чемоданчик на купюру, Барон торопливо направился к выходу.

– Уже уходите? – угодливо распахнул дверь давешний швейцар.

– Увы.

– А что же ваш старший товарищ? Союзного значения?

– Ему так у вас понравилось, что он решил посидеть еще немного.

– Понимаю. Одобряю.

Барон вышел было на улицу, но, осененный мелькнувшей мыслишкой, почти сразу вернулся:

– Листка бумаги не сыщется?

– Могу предложить бумажную салфетку. Устроит?

– Вполне. И заодно карандашик.

– Один секунд.

Предвкушая на-ход-ноги-чаевые, швейцар метнулся за канцпринадлежностями, а Барон, косясь на ведущую в зал лестницу, положил на стойку чемодан и раскрыл его…

– …Гога, у тебя ведь в магазине на Арбате барыга знакомый служит? Который ювелир?

– Типа того. Только он не ювелир – антиквар.

– Да какая, на хрен, разница?

– Кому как.

– Скатайся завтра.

– Никак решил Катьке подарок к аменинам замастырить?

– Это что, как бы юмор сейчас такой?

– Да куды нам с юмором? Куда ни плюнь – сплошь трагедь.

– Короче, балагур, смотайся до него и узнай: может он браслетку по-быстрому загнать? Казанец нынче расстарался, у интуристочки в Сокольниках подрезал.

Гога лениво скосил глаза на засвеченный Шаландой обруч и, даже не взяв в руки, вынес авторитетное суждение:

– Не смешите людей. Это рондоль[45].

– Да брось! – заволновался Казанец.

– Хошь брось, хошь подыми. Фуфло. Недавно в центре снова появилось. Уже десятка два, что характерно поляков, попалось. Видать, та твоя интуристочка как раз ляхских кровей будет.

– Молодца, Гога, поляну сечешь, – нервно рассмеялся Шаланда. И, сохраняя лицо, добавил: – Мы как бы в курсе. Проверяли тебя в шутку.

Меньше всего в этой жизни Шаланде импонировал застиранный-залатанный плащ неудачника.

– Шутники, блин! Лучше бы какое серьезное дело надыбали. Третью неделю гасимся, как мыши.

– Погодите, детки, вот настанет срок, будет вам и белка, будет и свисток.

– Типун на язык! – болезненно среагировал на «срок» всего месяц как откинувшийся Ёршик.

Казанец отложил вилку с наколотым на зубья соленым огурчиком, прислушался к ощущениям и… выразительно пустил газы.

– Блин! Хоть ты-то не порть обедни, засранец?!

– Пирожки, – виновато констатировал Казанец, ослабляя ремень на брюках.

Это он побаловал себя все в тех же Сокольниках. На радостях, после удачного, как тогда казалось, щипка. А теперь вот, неприятно оказалось, что показалось.

– А я ведь предупреждал, что с крысиными хвостиками!

– Да ладно? Раньше всегда у этой бабы брал – и полный нурмуль… Вот зараза! По ходу, рецептуру поменяла.

Сей, не особо, надо признать, великосветский, разговор проистекал в интерьерах небольшой, в две комнатушки, хазы на Оленьем Валу[46], где этим вечером собрались за трапезой ватажники Шаланды. Меню изобилием и роскошью не баловало – картошка в мундире, огурцы, перья зеленого лука, консервы, хлеб. Ну и водка, разумеется, куда без нее? В общем, отнюдь не на пустом месте делал свои выводы старый Халид, предупреждая Барона, что «нэ тот нынчэ стал Шаланда». Похоже, в самом деле растерял фарт некогда гроза Сокольников, коли от всей его команды остались лишь трое заслуженно засиженных рыл. Да и те поистрепались настолько, что не брезгуют сомнительного происхождения пирожками.

Настойчивый, но при этом словно бы свойский стук в дверь застигнул сотоварищей врасплох: званых гостей сегодня не ждали.

А незваных не ждали в принципе.

– Кому это не могется? – насторожился Гога.

– А шут его знает.

– Может, Катька твоя приперлась? Вокзальная проститутка Катька была марухой Шаланды.

– Дык вроде рановато для Катьки? У нее сейчас самое рабочее время, – засомневался Шаланда, выходя из комнаты в прихожую.

Воспользовавшись отлучкой пахана, Гога тотчас взял быка за рога:

– Не, братва, я хошь и не крыса, но чую: валить надо с этой… шаланды. Иначе – либо мусора окончательно затопят, либо с голодухи подохнем.

– Такой, значится, оборот? – Казанец недвусмысленно сощурился на внушительных размеров брюхо Гоги. – Ты у нас, оказывается, не жирный, а с голоду распухший?