В 17:27 из-под арки во двор вкатился изображающий матроса Кузьменков и, как полагается, вразвалочку взял курс в сторону соседнего парадного. Сие телодвижение означало, что на улице Рубинштейна Кузьменков зафиксировал приближение возвращающейся с работы Елены, о чем теперь спешил уведомить стоявшего (вернее, сидящего) на изготовке в подъезде Хромова.

В 17:28 во дворе и в самом деле показалась вдова инженера Алексеева. Михалыч достал из кармана перчатки и, натягивая их, начал неторопливо спускаться по лестнице.

В 17:29 хлопнула входная дверь парадного. Отчетливо послышался сперва гулкий, а затем все более и более отчетливый «цок» женских каблучков.

В 17:30 на лестничном пролете между вторым и третьим этажами встречные галсы Хромова и Елены пересеклись.

Играя образ, Михалыч растянул рот в похабной ухмылке и, восторженно цыкнув зубом, прогнусавил: «Мадамочка! Вы, случа́ем, не меня потеряли?» «Не вас! – нахмурилась Елена. – Разрешите пройти?» «Жаль!» – констатировал Хромов, уступая дорогу. Алексеева сделала один шаг, другой…

Оставшийся за ее спиной Михалыч резко выбросил вперед левую руку, накрывая ладонью рот женщины и одновременно запрокидывая ей голову назад, так чтобы застигнутое врасплох тело, сопротивляясь, невольно изогнулось в пояснице. Одновременно с этим правая рука Хромова вытащила из кармана готовый к употреблению некогда отобранный у одного литовского гопника финский нож и отточенным движением вогнала его под левую лопатку.

«Прости, сердешная», – беззвучно прошептал Михалыч, помогая мгновенно обмякшему телу прилечь, а не рухнуть на ступеньки.

Следующие полминуты ушли на имитацию грабежа: Хромов грубо распотрошил сумочку, деликатно (без «мяса») сорвал с покойницы сережки и ссыпал в карман содержимое ее кошелька, грамотно оставив сам шмель на месте преступления.

В 17:33, как ни в чем не бывало, «приблатненный ухарь» вышел из подъезда. Он нарочито неспешно, дабы успели запомнить, профланировал перед подслеповатыми очами судачащих на скамейке местных старушек и скрылся в подворотне…

Завидев выходящего на улицу Хромова, водитель припаркованного мордой в сторону 25-го Октября липового таксомотора с липовыми же номерами младший лейтенант госбезопасности Савченко запустил двигатель.

Михалыч равнодушно проследовал мимо служебной машины к ближайшей будке телефона-автомата и, судя по времени нахождения в ней, сделал не один, а сразу несколько телефонных звонков. Лишь после этого он возвратился и забрался в салон:

– Всё? – не поворачивая головы, напряженно спросил младший лейтенант.

– Всё, – подтвердил Хромов и хрипло скомандовал: – Глуши мотор, Савушка!

– Почему?

– По кочану. Табань, я тебе говорю! Надо еще одного пассажира дождаться. Мать его!

– Не понял? Мы же заранее обговаривали, что Кузьменков своим ходом добирается?

– Да при чем тут Кузьменков? – в сердцах ухнул Хромов, болезненным рывком отдирая бутафорские усы. – У нас другая проблема нарисовалась…

В 17:47 нервы у младшего лейтенанта Савченко сдали окончательно:

– Нет, Михалыч, не дело это – вот так вот стоять-отсвечивать! Расшибёмся, к чертовой бабушке!

– А ты что предлагаешь? Если переставимся в другое место, запросто можем его махануть. Что, мягко говоря, нежелательно. Да не ссы ты, Савушка. Семь бед – один ответ.

– Угу. И баланда на обед. Нет, но какой же, прости господи, придурок! Очень правильно Иващенко поступил, что ссылает его от нас. Вот только это много раньше надо было сделать.

– Савушка, заткнись, а? Твое дело десятое: баранку крути. А анализы анализировать – явно не твой конек.

– Именно что анализы. Не ликвидация, а какой-то кал вперемежку с мочевиной.

– Ликвидация! – передразнил Хромов. – И где только слов таких мудрёных нахватался? – Михалыч в очередной раз скосил глаза в зеркало заднего вида. – Уфф! Вот он, голубь сизокрылый! Летит! Ай, хорошо летит! Сводный, блин, брат Знаменский! – Хромов посмотрел на часы. – Кстати, неплохой результат показал. Хотя я до последнего надеялся, что он все-таки такси поймает.

С этими словами Михалыч толкнул дверцу и шагнул на тротуар, загораживая путь на последнем издыхании бегущему Кудрявцеву. Секунду спустя тот, на лету не опознав в блатаре своего, буквально протаранил Хромова.

– Ради бога, извините! Я… я очень спешу!

– Не извиняю! – прошипел Хромов. – А в Бога не верю. Всё, Володя, остынь. Спешить более некуда.

– Ты?!.. Что?!.. Что с ней?!

– Я сказал – всё! Уезжаем на хрен!

Михалыч силком затолкал Кудрявцева на заднее сиденье таксомотора и запрыгнул следом, командуя:

– А вот теперь, Савушка, давай! Вперед и с песней!

Водитель облегченно втопил по газам.

– Алё, гараж! Форсу не заказывали! Трави по малой.

Младший лейтенант понимающе кивнул и законопослушно пристроился в хвост грузовику-тихоходу – Ты ее?.. Кудрявцев не смог докончить страшной фразы.

– Ну, положим, не я – а ТЫ! Знаешь, как говорят: не виновата курочка, что грязновата улочка.

– Ты!.. ТЫ! – В бессильной злобе Володя сжал кулаки.

Мимо них на противоходе пролетела карета скорой помощи.

– Оперативно подъехали, – машинально отметил водитель.

– Савченко, остановите машину!

– Зачем?

– Поймите, мужики! Я… я должен!

– Чего ты должен? – сердито уточнил Хромов.

– Должен увидеть ее! В последний раз.

– Ой-йо… – страдальчески закатил глаза Михалыч. – Встречал я на своем веку придурков, но чтоб таких… Савушка, а вот теперь, пожалуй, подбрось угольку.

– Щас сделаем.

– Слышь, ссыльный каторжанин, у тебя во сколько поезд?

– В 18:40.

– Значит, успеваем. И моли, Кудрявцев, Бога и нашего дорогого товарища Ярового, что оно сейчас ТАК, а не ИНАЧЕ обошлось. Да заодно и мне, грешному, не худо бы спасибо сказать.

– Это за что же? – ощетинился Володя.

– А за то, что после звонка Иващенке чуйка моя нашептала звоночек в родный кабинет сделать. И выслушать от Пашки красочную историю про то, как наш ссыльный коллега, побросав вещички, кинулся спасать даму сердца. Стоп! Ты еще оскалься на меня и зарычи, Ромео недоделанный! Рожу попроще изобрази!.. Вот так! Савушка, на семафоре уходи на Марата и дуй прямиком к железке, на Витебский.

– Так ведь надо его вещи из конторы забрать?

– Их уже Пашка на себе на вокзал прет.

– Понятно. Ухожу на Марата.

– А ведь я в тот раз с тобой, Володя, по-человечески говорил. Исходя из ложного посыла, что ты – взрослый и умный. А на поверку оказалось – пацан и дурак. Ошибся я. Редко со мной в последнее время такое случается, но и на старуху бывает… непруха. Но персонально я за свою ошибку только что грехом смертоубийства заплатил. Тяжелее такого греха еще ничего не изобретено. А вот персонально ты, вишь как оно получается, вроде бы и ни при чем, чистеньким остался? Как, по-твоему, такой расклад называется?

– Скотство называется, – после долгой мучительной паузы выдавил признание очевидного Кудрявцев.

– Во-от! Единственные здравые слова за последние пару недель! Жаль только, что проку теперь от них – с гулькин хрен…

…Казенный таксомотор увозил Кудрявцева на вокзал, откуда ему суждено будет отправиться – и к новой службе, и к новой жизни. А в это самое время в парадном на Рубинштейна двенадцатилетний Юрка стоял на коленях перед телом матери, размазывая по лицу слезы перепачканными в ее крови ладошками, и отчаянно шептал: «Мама! Мамочка!.. Ты упала?.. Тебе больно?.. Ну вставай, пожалуйста!.. Слышишь, мамочка?!.»

Столпившиеся выше и ниже по лестнице многочисленные зеваки охали и перешептывались: «Участковый рассказывал, на прошлой неделе на Гороховой вот точно так же в подъезде женщину молодую ограбили и убили»; «Да не убили, а изнасиловали – я своими ушами на Кузнечном рынке слыхала»; «Мальчишечка-то убивается, ужасть! И что за напасти такие на семью? Сперва отец сгинул, теперь вот… мамашу»; «А младшая ихняя где? Не дай бог, мать увидит в таком, прости господи, виде…»