Выставкой в наших краях называют бывшую ВДНХ. Полуразрушенный забор начинается в конце улицы, за заброшенной воинской частью, в которой до сих пор стоят глушители – ржавые кольца, висящие на натянутых между столбами проводах, которые раньше, вроде как, забивали всякие американские радиопередачи. В бетонном заборе полно дыр, через одну из которых мы и заезжаем на Выставку.

В центре ВДНХ торчат всякие павильоны, обрамляющие центральную площадь – монументальные, роскошные, с колоннадами и разными древнесоветскими скульптурами, они абсолютно пусты внутри, и похожи на огромные скелеты вымерших исполинов, выбеленные временем и дождями. Широкие площади, которые я ещё помнил забитыми людьми, обычно были почти безлюдны. Впрочем, тамошнее запустение обманчиво – в центре Выставки ещё катаются менты. А вот на задворках всё действительно заброшено…

Окраинные павильоны похожи на негритянские гетто из голливудских боевиков – мусор, выбитые стёкла, короста граффити, покрывающая стены до самых прогнивших крыш. Здесь пусто, если не считать пару тройку собачьих стай; редкие гости умершей Выставки сюда почти не забредают.

То, что надо.

Мы едем мимо заржавленной спирали старых «американских горок», закрывшихся, когда мне было лет семь. Переплетения и изгибы старых рельсов напоминают Выдубичи. Впереди развалюха, раньше называвшаяся «Павильон химической промышленности».

Наша первая жертва.

Мы останавливаемся перед зданием. Половина стёкол давно выбиты, остальные стали матовыми от многолетней пыли. В провалах разбитых окон чернеет темнота.

Шкварка достаёт из рюкзака пневмат, заряжает баллончик. Целится.

Выстрел.

Гул проспекта едва доносится в этой глуши, и стекло лопается с оглушительным грохотом. Звон осколков эхом разлетается по заброшенному зданию. Из провала в крыше с криком взлетает птичья стая.

Мы смеёмся. Шкварка передаёт мне пистолет. Я целюсь в одно из верхних окон – они звонче падают. Стреляю. Снова звенит стеклянный дождь. Летящие стёклышки блестят отражённым солнцем.

Шкварка прячет ствол, и мы едем дальше. Впереди «Угольная промышленность» – унылый прямоугольник, который я обожал в детстве, когда нас водили на экскурсии классе в третьем. Тогда там была модель шахты с настоящей вагонеткой, на которой можно было покататься. Теперь всё выпотрошили. Мы лазили туда со Жменом в прошлом году. Там только крысы копошатся, и пенопластовый «уголь» хрустит под ногами.

Выстреливаем всю обойму. Стёкла осыпаются, и вскоре под стеной вырастает блестящая стена.

– Эй! Вы чего, паршивцы, творите?! – доносится крик от будки рядом с воротами служебного входа. Оттуда вылазит опухшая красная рожа сторожа. Мы тычем ему факи, и уезжаем, громко хохоча.

Неподалёку стоят два заброшенных кафе-близнеца – «Весна» и «Лето», с колоннами на входах, похожие на древнегреческие храмы. Внутри всё разграблено, у «Лета» провалилась крыша, отчего сходство с античными руинами ещё больше усилилось. Стёкол осталось мало, но мы кое-что находим, и расстреливаем. Потом бьём маленькие окошки в бывших «Наглядной агитации» и «Профтехобразовании». Едем дальше по разбитому асфальту пустынных аллей. Нас провожают хмуро склонившие головы разбитые фонари. С некоторых свисают проржавевшие громкоговорители. Я вспоминаю, как в детстве из них доносились марши.

Духота такая, будто мы едем под водой. Пот ручьём стекает по коже. Тормозим возле прудов рядом с бывшим «Птицеводством». Когда-то здесь плавали утки и лебеди, а по берегу бродили павлины. Сейчас тут просто грязные заросшие лужи.

– Как думаешь, этот хрен со служебного ментов не вызовет? – говорит Шкварка, тяжело дыша.

– Да нихера он не сделеает, – машу я рукой, и опираюсь на колени.

Шкварка достаёт из рюкзака бутылку с водой, делает глоток, льёт себе на голову, передаёт мне. Я тоже пью. Вода тёплая.

– Я как выходил, мне батя опять по ушам ездил, типа я ничерта не делаю, и не хочу нифига… – говорит Шкварка, потягиваясь. Красная футболка потемнела от пота.

– Я сначала хотел ему что-то ответить, а потом думаю – блин, а я ж и правда ничего не хочу вроде. Ну, так чтоб сильно. Так, в «контру» пошпилить, да и всё... А, не, ещё мобильный телефон.

Я улыбаюсь. Мне тоже родаки подобное в мозги пихают, но в стиле «плохо учишься, никуда не поступишь, сбухаешься и будешь как наш дворник дядя Федя». Мама хочет, чтоб я медицинский закончил, как она. Батя обрадуется, если закончу хоть какой-то. Хотя сейчас до того допился, что особо не нависает, и радует его разве что вкус спирта во рту.

Короче, я типа раздолбай. Но никто и никогда не обвинял меня в том, что я ничего не хочу. И правильно делали. Потому что я хочу.

Хочу Юлю и зелёные «адики».

Шкварка делает ещё глоток… и выплёвывает воду, уставившись на аллею. Я поворачиваюсь, и вижу ментовский «бобик», несущийся к нам.

Чёрт. Старый алкаш всё-таки настучал.

Мы седлаем велосипеды, и несёмся прочь от прудов – в лабиринт узких дорожек и тропинок между павильонами, где не в силах протиснуться автомобиль. Мы здесь выросли, и знаем этот мёртвый город не хуже свои квартир. Ноги наливаются свинцом, к коже приливает жар. Менты несутся следом, пытаясь угнаться, или опередить, но всё тщетно. Спустя несколько минут мы проносимся через пролом в заборе, заливисто смеясь. Скульптуры металлургов и шахтёров над входом в ближайший павильон тоже улыбаются.

Мы проносимся мимо школьного стадиона в старый яблочный сад, где есть бювет. Рвём яблоки, моем их под струями ледяной воды из колонки, вгрызаемся в сочную сладкую мякоть. Я делаю глоток воды, и в глазах темнеет от прохлады. Потом поливаю голову.

– Ребята! – доносится знакомый голос. Я смотрю на спортивную площадку рядом со стадионом. Там есть старые стойки для штанг. Сами штанги давно стырили, и вместо них там сейчас сидят, и дымят сигаретами Оля Бугас и Белая. Мы подходим к ним, и вместе идём на Крыши.

Иногда я прихожу сюда один. Подумать. Хотя я толком не знаю, о чём думать, и просто сижу, смотрю на город, расстилающийся внизу. На блестящий купол колокольни Лавры, и Родину-мать на горизонте, дрожащие в горячем смоге. На бегущую ленту проспекта, прямой чертой уходящего в центр. Отяжелевшие сонные мысли вертятся в голове, как оглушенные рыбы.

Сейчас тут полно народу. Девчонки, которые пришли с нами, Долгопрудный, Жмен, и Алина Адреналина – сестра Вовы Шмата, рехнувшаяся на всю башню. У неё небедные родители, но судя по всему мозгов у них немного, раз они дают ей деньги, потому как она их все спускает на всякую наркоту, а потом ходит и рассказывает всем, что видит будущие, и цветные круги на асфальте, в которые можно встать и крутиться, как на круге «Здоровье». Хотя сейчас она вроде более-менее в норме. Сидит на парапете со всеми, бледная как вампир, ветер теребит её короткие рыжие волосы.

Ветер это круто. Здесь, на Крышах, он всегда есть, даже в такую жару. Без ветра мы бы здесь совсем загнулись от вони горячей смолы. Мы купили пива, и поставили его в тень возле бетонной байды, где спрятан мотор лифта. Белая и Олька пьют пиво в тени вентиляционного выхода. Оттуда пахнет старым прогорклым маслом, мясом, чем-то жареным. Запах десятков кухонь.

А пацаны прыгают.

Место потому и называют не крышей, а Крышами, что здесь два дома стоят очень близко – между углами парапетов чуть больше метра. И можно прыгать с крыши на крышу, и обратно. Жмен, Шкварка и Долгопрудный скачут туда-сюда, истошно визжа в прыжках. Алина Адреналина вдруг встаёт, и идёт к ним. Тоже начинает прыгать, но молча, с какой-то скукой в глазах, будто её заставляют подпрыгивать над скакалкой на физре. Перед прыжками она смотрит вниз, где в шестнадцати этажах от нас видны крошечные машинки, деревца, и замусоренные палисаднички. И это её не пугает. Мне от одного взгляда на неё становится тошно.

Я боюсь высоты. Я трусло. Так боюсь, что даже на балконе не опираюсь на подоконник, а только осторожно заглядываю через край. Так что сижу с девками, и пью пиво. Потом достаю сигареты. С непривычки до сих пор кружится голова, и подкатывает тошнота от первых затяжек.