— Где?

— Метро «Одеон», — быстро сообразил Майбах, — кафе «Прокоп», рю д’Ансьен-Комеди, тринадцать. Знаете?

— В задницу! — лаконично подтвердила женщина.

— Оля-ля, если в такую хорошенькую, как у вас, то…

— Бросьте, Майбах. Я все-таки пражанка, и в год, когда вы родились, моих родителей утюжили ваши танки. Я знаю, что чем страшнее женщина, тем пышнее ваши комплименты. О’кей, там, через полчаса. До встречи.

Когда голос неистовой Мерди смолк, Майбах еще с четверть минуты с сомнением смотрел на телефонную трубку. Из задумчивости его вывел только голос секретарши:

— Вы хотели составить еще какой-то приказ относительно дополнительной охраны нашей экспозиции на выставке, патрон.

Майбах возмущенно фыркнул:

— Мы платим недурные деньги охранному агентству «Gimaret & Golies»! Еще не хватало симоронить на сохранность рукописей! Нет. Все, размножайте приказ.

Майбаху не хотелось бы опоздать: гнев Марики мог бы быть сокрушителным. Поэтому его водитель, пожилая Варвара Никитишна, попавшая в Париж пятнадцатилетней девочкой вместе с пленными бендеровцами, гнала их огромную, фиолетового оттенка, коллекционную Iso Rivolta с мощным двигателем Chevrolet в сторону Латинского квартала — сначала по авеню Сюффрен, а потом по улице Вожирар, такой же просторной. И, только свернув на улицу Турнон, они попали в пробку перед пересечением проулков — на месте выхода из метро «Театр Одеон». Кафе «Прокоп» славилось не только своими рыбными блюдами, но и тем, что являлось самой старой пивной Парижа с тысяча шестьсот восемьдесят шестого года. Сюда захаживали когда-то Лафонтен, Вольтер, Бомарше, Гюго и Верден. Во время Революции Дантон и Марат обсуждали здесь свои речи, а молодой лейтенант Бонапарт за пиво оставил свою шляпу в залог. Фирменным блюдом кафе считалось заячье фрикасе с сидром, знаменитый мерлан или лосось в грибном соусе. Его Майбах и планировал заказать для Марики.

Он, конечно, опоздал. Однако опоздала и сама Мерди. Через минуту после того, как его огромная «исо» причалила к тротуару, на другой стороне улицы остановилось сотканное из острых углов Renault Megane Coupe. Эти острые углы делали вполне приемлемыми гигантские объемы мадам Мерди. Она выбиралась из машины, как в голливудском фильме неземное существо из летающей тарелки. Выпрастывала из «рено» сначала руку, потом ногу… Наконец, туша в ярко-розовом сарафане с рюшечками, пурпурном шейном платке, в невообразимо больших солнечных очках оказалась на тротуаре, притопнула босой ногой (нагота грязных пяток не дружившей с обувью Марики компенсировалась жемчужным блеском многочисленных браслетов) и раскатилась возмущенным:

— Раса «вечно занятых мужчин» когда-нибудь проспит свой Армагеддон! Вы должны были уже лежать у порога этого заведения, как верный пес, вы, жалкая и подлая издательская тварь!

Столь грозная увертюра ничуть не смутила Майбаха: Марику Мерди он знал достаточно хорошо, чтобы перевести ее «тварь», как ласковое bel ami[39], поэтому он церемонно подхватил толстуху под руку и повел к тяжелым, коричневым с золотом, ресторанным дверям.

— Я готов облизать даже ваши пяточки, когда на них лежит пыль этого вечного и великого города! — промурлыкал издатель, провожая фурию. — Но к такому блюду во всех винных погребках Парижа не найдется достойного вина. Итак, продолжаете воинствующую проповедь грядущего матриархата?

Марика дернула локтем. Это движение было подобно удару хвоста аллигатора, перебивающего хребет антилопе. Но она не скинула мягкую лапку Майбаха: ей нравилось его заигрывание, как, наверное, нравятся старому льву озорные наскоки молодых гиен.

— Вы все так же громите мужское Эго, моя дорогая? Должен сказать, что у вас методы Орлеанской Девы. Прошу вас, сюда. Я заказал столик.

В хороших местах постоянных клиентов редко спрашивают, что они будут есть, и уж тем более не оскорбляют их чувства, подсовывая меню — только карту вин, на худой конец. Поэтому метрдотель — из старых, с благородным носом-грушей и сединой на кончиках усов — лишь кивнул. Копченые гребешки и филе форели появились на столе мгновенно, как и бутылка белого вина La Tour de Mandeleaute Meudoc семьдесят девятого года. Лосося надо было ждать.

Они уселись в дальнем углу ресторана, за отгораживающей дубовой стойкой. В проем окна с темной бархатной шторой виднелась улица Ансьен-Комеди и автомобиль Майбаха с Варварой Никитичной, скромно вязавшей в минуты отдыха.

Психологиня не церемонилась ни в словах, ни в еде. Она придвинула к себе блюдо с филе форели, вывалила через край из вазочки горку черной иранской икры и ткнула вилкой в самый сочный кусок филе.

— Позавчера я видела сон, Мяуба, — торжественно сообщила Марика, жуя.

Очки она так и не сняла. Теперь они двигались вместе с ее грубоватыми, массивными скулами. Издателя она называла с ужасным акцентом, отчего выходило что-то мяукающее: «Мяу-ба!»

— Был у меня большой друг с Чукотки, его звали Выймя, — заметил Издатель, наливая в бокалы вино. — Он называл меня «друг Майба». У вас, признаться, тоже неплохо получается.

— К черту! Я видела сон, Мяуба.

— О, благоволите освободить меня от его пересказа! Ваши сны можно слушать, как сказки «Тысяча и одной ночи». Марика, я могу признаться, вы самая роскошная женщина этого славного города. Я вас просто боготворю! Давайте лучше поговорим о любви. Тем более что я до сих пор под впечатлением от ваших комментариев к «Монологам вагины».

— К дьяволу вагину, Мяуба! — зарычала Марика, уничтожая филе. — Я говорю вам совершенно серьезно, и бросьте эти ваши еврейско-русские штучки! Всем нам грозит опасность.

— Знаю, — снова ухмыльнулся Майбах. — Вы очень хорошо говорили об этом на лекции, кажется, в Нанси. Все мы, нынешние мужчины, умрем от застоя спермы. Вы знаете, что после вашего выступления полиция арестовала парочку, совокупляющуюся прямо на ступенях университета?

— Либо вы наконец умолкните и выслушаете меня, выродок геморроидальной обезьяны, либо я вас разорю ужином! Налейте еще вина, идиот.

— Мадам Мерди, простите, не уследил!

— И все-таки, Мяуба. Вы — самый близкий мне человек, я должна вам это рассказать. Я видела сон. Скала Аламут. Тело, привязанное к животу горной козы. Крохотный сверток. Его уже сняли с животного, и оно лежит на камнях, развернутое. Тельце девочки.

— Не сомневаюсь. Думаю, что это был грустный сон. Обнаженный мужчина на угольях вам пришелся бы более по вкусу.

Степень доверия между ними была такая, что эти взаимные колкости и рапирные удары их не задевали, а только добавляли остроты беседе, словно кайенский перец. При этом Марика почти уничтожила филе и готовилась перейти к гребешкам. За этим процессом Майбах наблюдал с наслаждением.

— Это была девочка! Я увидела, что подхожу и подбираю ее. Она еще теплая и дышит. Я несу ее, почему-то иду по колено, нет — даже по грудь в какой-то грязи.

— Марика, вы ешьте. Вы одна из трех женщин в моей жизни, которая не стыдится есть по-мужски. Вы имеете в виду первого ребенка от второй жены Хасана ас-Саббаха, девочку, которую по приказу Старца сбросила в пропасть его первая жена Заният? Гиффорд предполагает, что та загодя сплела из овечьей шерсти некое подобие веревки и, спустившись по скалам чуть вниз, привязала девочку к телу горной козы, а та уж доставила ее прямиком в долину.

— Гиффорд — сопливый мерзавец, и все, что он знает об ассасинах, рассказала ему когда-то я! Я во сне ощущала запах козьего молока, шерсти!

Майбах нехотя подцепил вилкой ломтик гребешка и, положив его в рот, поинтересовался:

— А КУДА вы ее отнесли? Вы успели это сделать?

Марика даже перестала есть, и так неожиданно, что кусок гребешка застрял в ее африканских губах, и она замерла с ним, как змея, не до конца проглотившая тушканчика.

— Да.

— Это позитивно! Вы знаете, многим, кто начитался Гиффорда, снится один и тот же сон. Но только вот почему-то никто не помнит, что стало затем со спасенным младенцем. Христианский сюжет с положением в ивовую корзину и запуском по реке не работает: ближайшая подходящая, спокойная река у Казвина — почти за сто километров. Вы хотите сказать, что придумали что-то поинтереснее?