Наутро возчики смазывали оси телег колесной мазью, конники чистили коней скребками, в котлах варили обед, матери кормили грудью младенцев.

Кошкин невесть где разыскал смуглого башкира с вдавленными скулами, раскосыми карими глазами и нечесаной бороденкой. По глазам и по тому, как он нетерпеливо вел на поводу низкорослого и невзрачного на вид коня, чувствовалась чрезмерная торопливость, укоренившаяся годами, словно башкир все время спешил и боялся опоздать. Уже остановившись перед Блюхером, он продолжал вертеться как юла на одном месте.

— Звать его Ягудин, — доложил порученец. — Добрый воин, будет вашим ординарцем. За конем хорошо умеет ходить.

Блюхер покачал головой. Он знал, что если Кошкин хвалит, то неспроста, по-видимому, все разузнал про этого человека.

По сигналу лагерь тронулся в путь. Навстречу выходили башкиры из Зигановки, Ибраева и других деревень с лепешками и горячей бараниной. Молодые парни не верили, что тысячи людей смогли пройти сквозь ураган и ливень через грозный Ала-тау.

Левый фланг бойцов охраняла Белая, правый — горный хребет и дремучие леса. Блюхер вел отряд вдоль стиснутой горами Белой на юг мимо Узяна, Каги, Авзяна — старых, уснувших заводов — к золотоносным долинам Таналык-Баймака, а когда река повернула на запад и снова на север, чтобы принять в себя воды Сима и Уфимки и раствориться в Каме, отряд описал такую же луку. В старину по Белой плыли в водополье грузные баржи с чугуном, зыбкие плоты. Капризная, но красивая река.

Сотни верст остались позади. Жарко. Пыль носилась в воздухе туманом, от которого серели лица. Солнце палило, оно никуда не спешило, вокруг все пылало неугасимым огнем. Земля дымилась от зноя, — казалось, все горит бесцветным пламенем, который сожжет деревья, камни и людей. А впереди еще далекий путь. Все ли дойдут?

Медленно двигались скрипучие возы и телеги. За поворотом блеснула зеркальная гладь Серганки. Какое непреодолимое желание искупаться в речонке, но нельзя останавливаться — Блюхер не позволил… И вдруг из-за черной, опаленной скалы вихрем вырвалась конная разведка белых. На одной из телег сидела Авдотья, жена белореченского рабочего Зимятина, с двумя детьми. Муж в каком-то полку, далеко от них. Авдотья не растерялась, соскочила с телеги с винтовкой в руках, опустилась на колено и выстрелила. Казак схватился за грудь и упал на гриву коня.

— Маманя! — закричал старший мальчонка. — У Петьки нога в крови.

Мать не отозвалась на крик сына. Она перезарядила винтовку и снова выстрелила.

— Руби стерву! — донесся до нее истошный крик казака.

Выстрелы услышали в арьергарде. Примчался Томин, с ним двадцать конников. Разведку всю изловили. Когда вернулись к обозу, то нашли безжизненную Авдотью, телом закрывшую своих детей.

Из села Петровское к Блюхеру прискакал гонец. Он мчался без оглядки, чуть коня не запалил. Командир полка Павлищев написал на пакете — аллюр три креста. «Началось, — подумал Блюхер, прочитав донесение, — первая ласточка». Иван Степанович сообщал, что ночью к Петровскому подошла конная разведка белых. Застава заметила их, притаилась, а потом открыла пулеметный огонь. Под юным прапорщиком убили лошадь. Офицера захватили. Его допрашивал Павлищев.

— Не буду говорить, — заупрямился пленный.

— Заставлю, — словно внушая, спокойно объяснил Павлищев. — Я полковник царской армии, а вы только прапорщик.

— Зато враги.

— Какой вы мне враг? Вы просто хороший русский парень, которого обманул Дутов. Думаете, я здесь один офицер? Со мной еще тридцать.

Терпеливо говорил Павлищев с прапорщиком, и тот сдался, рассказал, что главные силы их отряда — две сотни кавалерии, четыреста белочехов и несколько офицерских рот — в шести верстах от Петровского.

Главком ответил Павлищеву:

Павлищев сомневался, устоит ли он, но понимал, что должен устоять. Договор с Голощекиным уничтожен, ему даже было стыдно вспоминать о нем, и в душе он благодарил Блюхера за то, что тот не выдал ни его, ни товарищей командирам полков. Иван Степанович уже твердо определил свой жизненный путь, связав свою судьбу с большевиками. Размышляя сейчас над приказанием главкома, он возмущался тем, что ему угрожали, но поймал себя на том, что, будь он на месте главкома, сделал бы то же самое. И вот он вывел два батальона в поле, расположил их в густой ржи, а сам с резервом остался на окраине Петровского.

В полдень подошли белые. Развернувшись двумя цепями с кавалерией на флангах, они стали наступать перебежками. Павлищев следил в бинокль: опытные, дисциплинированные части. Вот подошел чешский взвод к окопавшимся уральцам. Ружейный залп остановил их. Чехи залегли. В наступившей тишине раздался голос, кто-то кричал на ломаном русском языке:

— Братья, мы с вами!

Командир роты поверил и крикнул:

— Ползите сюда!

Через несколько минут чехи подползли и тут же повернулись лицом к своим.

Павлищев за околицей выжидал. Наконец он нашел подходящий момент для удара во фланг наступавшим, выхватил изложен шашку и скомандовал:

— За мной!

Батальон стеной пошел в атаку. В рядах противника возникла растерянность. Солдаты в панике бросились к Белой. До прихода Блюхера уральцы отогнали противника к Стерлитамаку.

После боя у Павлищева отлегло на душе, но угрозу главкома он не мог забыть.

Чешский взвод был передан Томину в интернациональный отряд.

Разведка донесла, что по пятам отряда неотступно движется 3-я казачья оренбургская дивизия генерала Ханжина. Со стороны Стерлитамака в любой час могли показаться белочехи, оправившиеся от удара Павлищева. Южноуральскому отряду грозило окружение и разгром по частям.

Блюхер рассудил и приказал одним полкам занимать позицию в тот час, пока другие в походе.

У Богоявленского его дожидался командир местного отряда Хатмулла Газизов. Первым к нему подскакал Гнездиков. От радости они обнялись.

— Бик якши![4] — проговорил быстро Газизов, выслушав Гнездикова, и поспешил к Блюхеру. — Твоя — приказывай, моя — исполняй!

Главком понял Газизова и пожал ему руку.

Полк Ивана Каширина первым вошел в Усольское. Богоявленский завод стоял на соленом и холодном потоке Усолке. Хозяином завода был уральский мильонщик Пашков. Много лет назад в горной долине на берегу Усолки предприимчивые священники воздвигли монастырь, задумав выгодное дело. На ключах якобы нашли икону табынской божьей матери. В монастырь повалил народ в чаянии исцеления души и тела. По настоянию священников Пашков назвал завод Богоявленским.

Отец Газизова, старик Мурза, был правоверным поклонником аллаха, а сын, рабочий-стеклодув, растерял веру на заводе у горячих ванн. Его вовлекли в подпольную организацию. С германского фронта вернулся в серой шинели и большевиком. «Хочешь жить, — говорил он каждому башкиру, — садись на коня и воюй!»

В апреле восемнадцатого года Газизов уехал в деревню Ново-Альдашлы, где жил его брат, учитель Адиат. Три дня и три ночи он уговаривал его и доказывал, что у башкиров только одна дорога — с большевиками.

— Тебя послушают, ты учитель, — внушал он Адиату.

Брат понял брата. Через два месяца Хатмулла вернулся в Богоявленский завод с отрядом конников.

— Спроси у Газизова, сколько у него людей? — обратился Блюхер к Ягудину.

— Моя сам говорит, — поспешил ответить Хатмулла. — Тыща! Дамберг — два тыща.

— Бик якши! — одобрительно отозвался Блюхер словами Газизова, и Газизов, польщенный тем, что сам главком похвалил его по-башкирски, сказал:

— Всем надо служить советской власти.

До революции в Богоявленске время определяли по звону, разносившемуся по заводскому поселку. Старый сторож бил палкой по чугунной доске — так сзывал он рабочих в дымные цехи, так отпускал их домой. Осталась чугунная доска, остался и седой сторож, но стоило теперь пронестись знакомому звону по горам и долинам, как на тревожный набат бежал весь народ.