Теперь красавица Волга, река надежд, вызывала в нем прилив сил, и он вспомнил стихи о Волге своего земляка Некрасова, которые проникновенно читал Нагорный:

Он вспомнил рассказы отца про тяжелую жизнь тех, кто строит тихвинки и полулодки, про мужиков, которые готовы были за два пятиалтынных работать от зари до зари, вспомнил как уже о прошлом России, и от этого стало радостней на душе.

«Волга! — вздохнул он полной грудью, глядя на могучую реку. — Теперь тебе придется кормить много людей, и ты не услышишь больше о себе грустных песен. Веселье, задор, молодость придут на твои берега».

Как Василий ни радовался весенней Волге, запахам земли и леса, но его тянуло на завод, к станкам. Он без сожаления расстался бы с солдатским комитетом и пошел бы на Трубочный. Еще в госпитале он знал, что ему никогда больше не быть в армии, и радовался этому. В памяти часто возникал кровавый день на Дворцовой площади, тяжелые бои на фронте, смерть товарищей по роте.

Он медленно брел в раздумье по высокому берегу. Нет, на одиночество он не мог пожаловаться, повсюду встречались верные друзья: в Казани Нагорный и Кривочуб, сейчас товарищи по полку, в горкоме опытные большевики. Но хотелось чего-то своего, интимного и прочного, а суровое время требовало полной самоотдачи.

Приглашенный Куйбышевым на заседание горкома, Василий, слушая выступления товарищей, приободрился, стал лучше понимать, что надо делать, к чему готовить себя и солдат. Куйбышев рассказал о поездке в Питер на Седьмую Всероссийскую конференцию большевиков.

— Владимир Ильич выступил с тезисами, в которых выдвинул лозунг завоевания власти рабочим классом мирным путем.

— Как это понять? — спросил Василий.

— Поясню! — ответил Куйбышев. — Нам, большевикам, надо завоевать большинство в Советах. Первый этап революции завершен. Наступает второй, более сложный. Сейчас у нас двоевластие: с одной стороны, Временное правительство, с другой — Советы. Для тебя, Блюхер, работы непочатый край. Сто второй запасный пехотный полк — наша опора в Самаре, но кроме него в городе большой гарнизон. Его тоже надо сделать большевистским.

Эта простая и ясная речь открыла Василию глаза. Он готов был, как на фронте, ринуться в атаку и сразу завоевать весь гарнизон. Куйбышев его понял.

— Вижу — уже загорелся, — предупредил он. — Это хорошо, но делать надо не с горячей головой. Взрывать надо не с краю, а изнутри. Пусть лучшие агитаторы проникнут в части, завоюют сердца солдат, и тогда нам обеспечено большинство в Совете.

Накал политической борьбы в стране достиг предела. В июне Керенский погнал солдат в наступление по всему фронту. Снова оросились поля русской кровью. Возмущенные питерские рабочие вышли на улицы с протестом, но в них стреляли по приказанию Временного правительства. Демократические свободы были попраны. Ленин предложил созвать шестой съезд партии. На насилие буржуазии решено было ответить другой тактикой — свергнуть Временное правительство и силой взять власть.

Самарские рабочие и солдаты гарнизона собрались на митинг и поддержали большевиков.

Каждый день из столицы приходили неожиданные новости. Говорили, будто Керенский приказал арестовать Ленина, но Владимир Ильич успел уйти в подполье и оттуда руководит большевиками. О главнокомандующем русской армии Корнилове говорили, что он поднял мятеж, двинул с фронта на Петроград казачьи части, чтобы разгромить Советы, но рабочие и революционно настроенные солдаты подавили мятеж, а самого Корнилова арестовали.

Это там, в Питере. А здесь, в Самаре, на выборах в Совет победили большевики — за них голосовал почти весь гарнизон. Блюхера избрали заместителем председателя военной секции.

— Вот теперь тебе надо заняться формированием отрядов Красной гвардии, — поучал Куйбышев Василия. — Не всякого бери, а того, кто согласен бороться за власть Советов до последней капли крови. Вербуй как можно больше рабочих, на них вся надежда.

Наступили горячие дни. Свободного времени в обрез, дел по горло. 102-й полк распустили. Половина солдат записалась в отряд Красной гвардии, другая не согласилась. Блюхер приказал выдать уезжающим на родину хлеба, сала, сахару и махорки. Их проводили на вокзал и попрощались. Все были уверены, что против Советов эти солдаты не пойдут, а домой их тянет боязнь лишиться при разделе земли своей доли.

Началась сложная и кропотливая работа по созданию новой армии, а кругом враги. Возвращаясь как-то поздним вечером в казармы, Василий проходил через Струковский сад. Днем отсюда открывался просторный вид на Волгу. В самом саду цветники, фонтаны. Некогда он принадлежал богатому чиновнику Струкову, но его отобрала казна за недоимки. Сейчас из темной тенистой аллеи доносился тоненький тенорок:

Неожиданно перед Василием выросли два здоровых парня, один из них был в матросском бушлате и бескозырке.

— Дай закурить, браток! — попросил матрос.

Василий достал из кармана кисет и, подавая, предупредил:

— Махорочка, не табачок.

В ту же минуту матрос сильно ударил Василия кулаком в грудь. Он отлетел в сторону, но удержался на ногах и, выхватив из кобуры револьвер, выстрелил в темноту. До него донесся возглас: «Береги, Блюхер, голову!» И все смолкло. Голос в аллее уже не пел. В небе светились звезды.

Василий сошел с дорожки и укрылся за деревом. Так он простоял с полчаса и, только убедившись, что никого нет, выбрался из сада. На другой день он приказал ежевечерне с наступлением темноты отправлять патрули по всему городу. Жители почувствовали установление нового, революционно строгого порядка.

Весть о свержении Временного правительства пришла в Самару вечером. На другой день был сформирован Военно-революционный комитет во главе с Куйбышевым. Блюхера избрали членом Ревкома. Стремительный темп новой жизни захватил его целиком. Весь день он то в отряде, то в гарнизоне, то в горкоме партии. Теперь он почувствовал, как круто повернулась его жизнь. Он не помнил, где и когда спал, что ел. Он подписывал приказы, сколачивал отряды, разбирал жалобы, выступал с речами до хрипоты, похудел, осунулся, но никогда голова так ясно не работала, как сейчас. Он даже позабыл о ранах. Никто не догадывался о физических болях, которые мужественно переносил Василий, порой ему самому казалось, что их вовсе не было. Напоминала о спине только перевязка. Выпросив как-то в лазарете за Лесной пристанью новые бинты, а у какого-то городского аптекаря пузырек рыбьего жира, Василий ночью в кабинете полкового комитета, где спал на диване, решил сменить перевязку. Он вызвал Кошкина и завел с ним разговор.

— Тяжела служба? — спросил Василий.

— Выдюжим, товарищ командир.

— Ты тутошний?

— Так точно!

— На фронте был?

— Два раза ранили, потом в запасный полк попал.

Василий почесал мизинцем свои щетинистые усики и, повременив, снова спросил:

— Язык за зубами умеешь держать?

Кошкин недоуменно пожал плечами и в свою очередь смело спросил:

— Вы чего хотите, товарищ командир?

— Понимаешь, дружок, меня в бою покалечило. Лечился в госпитале, раны понемногу зажили, но бинтов я не снимаю. Хорошо бы их сменить. Один не справлюсь. Подсоби! Но никому про это не рассказывай.

Он вышел на середину комнаты, снял с себя гимнастерку. Кошкин пристально следил за тем, как Василий с предосторожностью стянул нательную рубаху, и перед ним предстал человек, забинтованный от подмышек до пояса сбившейся в комок марлей. Долго искал Василий концы, наконец нашел, развязал их и быстро освободился от бинтов. При свете электрической лампочки перед Кошкиным вырисовалась красно-лиловая спина, словно обваренная кипятком.