Вдруг я почувствовал, что дальше идти не могу – так я был измучен пережитыми волнениями и бегством. Я зашатался и упал. Это случилось недалеко от моста, в том месте, где у газового завода он пересекает канал. Здесь я упал и остался лежать. Должно быть, я пролежал тут какое-то время.

Наконец я очнулся и сел, недоумевая, как же попал сюда. Мой страх пропал. Я потерял шляпу, а мой воротничок соскочил с запонки. Всего несколько минут назад для меня существовали только три реальные вещи: беспредельность ночи, пространства и природы, мое собственное ничтожество и страх и близость смерти. Теперь же как будто все изменилось и во мне, и вокруг меня. Я бы не мог определить, произошел у меня переход от одного душевного состояния к другому. Я сразу стал самим собой, обыкновенным, скромным гражданином. Безмолвное поле, мое бегство, ужасные вспышки огня – все это казалось мне сном, и я спрашивал, действительно ли все это было? Сам я не мог поверить этому.

Я встал и неверными шагами стал подыматься по крутому мосту. В моей душе царило лишь недоумение. Мои мускулы и нервы, казалось, потеряли всю эластичность, я шатался, как пьяный.

Над высокой дугой моста показалась сначала голова, а потом фигура рабочего, несшего корзину. Рядом с ним бежал маленький мальчик. Проходя мимо меня, он пожелал мне «доброй ночи». Я хотел заговорить с ним – и не мог. На его приветствие я ответил каким-то бессмысленным бормотанием и пошел дальше.

По Мейбургскому виадуку пронесся поезд, сверкнув на мгновение длинной вереницей освещенных окон и оставив за собой волнующиеся полосы белого огненного дыма. Треск, грохот и звон – и поезд исчез в ночной мгле. Небольшая кучка людей болтала в воротах одного из хорошеньких домов, ряды которых образуют так называемую «Восточную террасу». Все это было знакомой, милой действительностью. А то, другое, что лежало у меня за спиной там, на поле, было безумным бредом и фантазией!

Таких вещей, говорил я себе, не может быть!

Возможно, что я человек исключительных настроений. Не знаю, все ли испытывают то же, что я. Бывают дни, когда я чувствую странную оторванность от всего мира и от себя самого. Мне кажется тогда, что я наблюдаю все окружающее откуда-то извне, из бесконечного далека, вне времени, вне пространства, по ту сторону горя и трагедии жизни. В описываемую страшную ночь это чувство было особенно сильно во мне. То была другая часть моего сна.

Но в то же время меня смущало явное противоречие такой ясности духа с ужасными картинами, которые я видел там, где витала молниеносная смерть, – на расстоянии двух миль от меня. На газовом заводе кипела работа, и все электрические лампы были зажжены. Я остановился около болтающей группы людей.

– Что нового на поле? – спросил я.

Двое мужчин и одна женщина стояли у ворот.

– Что? – отозвался один из мужчин, обернувшись ко мне.

– Я спрашиваю, что нового на поле? – повторил я.

– А разве вы не оттуда? – в один голос спросили мужчины.

– Люди, кажется, совсем помешались из-за этого поля, – заметила женщина. – Что там собственно произошло?

– Разве вы ничего не слыхали о марсианах? – спросил я. – Про людей с планеты Марс?

– Более чем достаточно, – сказала женщина. – Спасибо!

И все трое засмеялись.

Я чувствовал себя сконфуженным. Я попытался рассказать им то, что видел, и не мог. Они все время смеялись над моей бессвязной речью.

– Вы еще услышите об этом, – сказал я и пошел домой.

Жена же немало испугалась, увидев мое осунувшееся лицо.

Я прошел в столовую, сел и выпил немного вина. Когда пришел в себя, я смог рассказать ей то, что видел. Обед, успевший полностью остыть, во время моего рассказа так и остался нетронутым.

– В одном я могу тебя успокоить, – сказал я, видя ее волнение, возбужденное моим рассказом: – это самые неповоротливые существа, которых я когда-либо видел. Они могут завладеть ямой и убивать всех людей, которые подойдут к ним близко, но вылезть из нее они не смогут… Но какие они ужасные!

– Не говори, милый! – сказала жена, сморщив брови, она положила свою руку на мою.

– Бедный Огилви, – проговорил я. – Подумать только, что, может быть, он лежит там мертвый…

Моя жена, по крайней мере, не нашла мой рассказ неправдоподобным. Но, заметив, как она побледнела, я взял себя в руки и прекратил описывать все увиденные мною ужасы.

– Они могут прийти и сюда, – повторила она несколько раз.

Я заставил ее выпить вина и постарался успокоить.

– Они еле двигаются, – сказал я.

Чтобы ободрить себя и ее, я начал повторять все, что говорил мне Огилви о невозможности длительного пребывания марсиан не Земле. Особенное значение я придавал вопросу о силе притяжения. На поверхности Земли сила притяжения и три раза больше, чем на Марсе. Поэтому марсианин весит на Земле втрое больше, чем на Марсе, тогда как его мускульная сила остается такой же, как была. Таким образом, ему будет не под силу носить свое собственное тело. На самом деле это было общее мнение. И «Таймс» и «Дейли Телеграф», вышедшие на другой день, утверждали то же самое – но обе газеты, как и я, совершенно упустили из виду два фактора, менявшие дело.

Как известно, атмосфера Земли содержит гораздо больше кислорода и гораздо меньше аргона, чем атмосфера Марса. Возбуждающее действие избытка кислорода на марсиан, бесспорно, является противовесом увеличению веса их тела. А во-вторых, все мы проглядели тот факт, что с такими механическими приспособлениями, какими обладали марсиане, они могут, в случае нужды, обойтись и без применения мышечной силы.

Тогда я не принял во внимание этих соображений, и поэтому моя аргументация немного хромала. Подкрепившись пищей и вином, окруженный привычной домашней обстановкой и поддерживаемый сознанием необходимости успокоить жену, я и сам мало-помалу стал спокойнее.

– Они сделали большую глупость, – сказал я, отпивая вино из стакана. – Они опасны только потому, что сами обезумели от страха. Может быть, они не ожидали встретить здесь живых существ. Во всяком случае всегда можно бросить бомбу в яму: она их всех убьет.

Странное возбуждение после пережитых волнений, без сомнения, сильно обострило во мне силу восприимчивости. Я до сих пор необыкновенно живо помню наш обед. Милое, встревоженное лицо жены, выглядывавшее на меня из-под шелкового розового абажура лампы, белая скатерть, уставленная серебряной и хрустальной посудой (в те дни даже писатели-философы позволяли себе такую маленькую роскошь), пурпурно-красное вино в стакане – все это запечатлелось с фотографической точностью в моем мозгу. В конце стола сидел я сам, щелкал орехи, потягивал сигару, сожалел о неосторожности Огилви и осуждал близорукую трусость марсиан.

Так, вероятно, рассуждал, сидя в своем гнезде, какой-нибудь почтенный додо на острове Маврикия, когда туда высадилась горсточка безжалостных матросов в погоне за животной пищей.

– Завтра мы заклюем их до смерти, моя милая! – говорил я.

Я не знал тогда, что это был мой последний обед в культурной обстановке, перед началом целого ряда необычайных и даже ужасных дней.

Из всех странных и удивительных вещей, которые произошли в эту пятницу, самой странной была для меня несовместимость повседневного хода жизни с первыми признаками начала целого ряда событий, которые должны были перевернуть вверх дном весь социальный строй этой жизни.

Если бы кто-нибудь в пятницу ночью, вооружившись циркулем, провел мысленно круг с радиусом в пять миль вокруг песчаных ям Уокинга, то уверен, что вне этого круга не нашел бы ни одного человека, за исключением лишь родственников Стента, двух или трех велосипедистов да лондонцев, лежавших мертвыми на поле, чьи привычки и чье настроение были нарушены пришельцами с Марса. Многие, конечно, слышали о цилиндре и в свободные часы, может быть, даже беседовали об этом, но несомненно, что это событие не вызвало такой сенсации, какую вызвал бы, например, наш ультиматум Германии.