Симона обставила одну комнату на вилле полностью по своему вкусу — цветастая обивка кресел и канапе, цветастые шторы и диванные подушки, много кружев, икебаны из сухих цветов и аромат летнего вечера, источаемый бесчисленными вазочками с засушенными цветочными лепестками. Урс насмешливо обозвал эту комнату а-ля «Лаура Эшли"6 и не скрывал, что находит ее отвратительно безвкусной. Но для Симоны это было ее единственное пристанище в огромном доме смешанных стилей — мрачного грюндерства и голого прагматичного „баухауза“ .

Симона вошла в комнату «Лауры Эшли» и увидела на своем письменном столике желтый конверт. На клочке бумаги было наспех нацарапано: «Нашел все же парочку фотографий. Боже, какие мы стали старые! Желаю успеха! Томас».

Все фотографии были однотипные. Беспечные молодые люди в лыжных костюмах пятидесятых годов за длинным столом, на горной лыжной трассе. Беспечные молодые люди в купальных костюмах шестидесятых годов у поручней на яхте. Беспечные молодые люди в вечерних туалетах пятидесятых годов и в бумажных шутовских колпаках, с гирляндами на шее в новогоднюю ночь за длинным столом. Беспечные молодые люди в легкой, спортивного кроя одежде пятидесятых годов в открытом кабриолете. На всех фотографиях без труда узнавался Томас, и на многих мелькал также Конрад Ланг.

Конрад Ланг отреагировал на фотографии именно так, как Симона и ожидала.

— Это было на Новый год, — сказал он, когда она показала ему снимок, где была запечатлена радостная компания в праздничных одеяниях. — В отеле «Палас».

— В каком году? — спросила Симона.

— В последнем.

На фотографии в кабриолете он показал на кучера:

— Вот это Питер Корт. В 1955 году он столкнулся под Дувром лоб в лоб с грузовиком, перевозившим скот. Тогда Питер только три месяца как вернулся из Европы, где он отвык от левостороннего движения. Ему было всего двадцать шесть лет.

Глядя на фотографию в горах, он удивленно покачал головой:

— Серж Пайо! Кто бы мог подумать, что он еще жив! Затем схватил групповую фотографию на яхте и улыбнулся:

— «Tesoro»! Клаудио Пьедрини и его брат Нунцио. И…

Он яростно порвал фотографию на мелкие клочки, бормоча:

— Свинья! Подонок! Эта проклятая свинья!

Потом закрыл рот и больше уже не произнес ни слова.

Когда Симона склеила кусочки разорванной фотографии, ей не бросилось в глаза ничего особенного. Томас обнимает какую-то девушку, как, впрочем, и на всех остальных фото, где Конрада нет.

Кони проснулся посреди ночи и сразу понял: он ненавидит Томи. Он только не знал за что, но чувство ненависти переполняло его. И то, что этот гнев направлен именно против Томи, он тоже знал, потому что спокойно мог думать обо всех людях, с которыми встречался в жизни, — об Эльвире Зенн, ее муже, о Йозефе Цельвегере с хутора и его тощей жене, об учителе музыки Жаке Латуре — и никогда не испытывал по отношению к ним ничего, разве что некоторую антипатию или страх.

Теперь, когда он вспоминал Томи, сердце его на мгновение останавливалось, он чувствовал, как кровь бросается ему в голову и им овладевает одно только желание — убить эту подлую свинью!

Кони выпрямился в кровати, потом встал. Дверь тут же открылась, и в полосе света голос сестры Раньи пропел:

— Mama Anna isn't here.

— I kill the pig (Я убью эту свинью) , — выдавил из себя Конрад.

Сестра Ранья зажгла свет и испугалась, увидев выражение его лица. Она подошла к нему и обняла его.

— Which pig? (Какую свинью? )

Конрад задумался. Which pig? Он этого уже не помнил.

На следующий день Симона снова принесла фотографии.

— Это было в новогоднюю ночь 1959 года, — сказал он. И еще: — Питер Корт! А я думал, он погиб в автомобильной катастрофе. — И снова: — Ах, Серж Пайо! И Томи, эта свинья!

— Почему Томи свинья? — спросила Симона.

— Это всем известно, — ответил он.

С неспокойной совестью поехала Симона на следующий день в Цюрс вместе с Урсом («Ты еще припоминаешь? Это я, Урс, твой муж!» — выкрикнул он ей недавно, когда она вернулась из гостевого домика) покататься на лыжах с гор и встретить Новый год. Фотографии она отдала сестре Ранье, чтобы та могла посмотреть их с Конрадом.

Когда она вернулась, его летаргия уступила место чему-то другому. Ей показалось, что это ненависть. Сестра Ранья подтвердила, что это так. Она рассказала, что он стал беспокойным по ночам, что ему снятся всякие ужасы и что он иногда просыпается со страшной ненавистью на лице.

— Значит, мы больше не будем показывать ему фотографии, — сказала Симона. Сестра Ранья поглядела на нее удивленно.

— Но тогда мы лишим его эмоций.

И Симона продолжила сеансы с фотографиями.

— Что за фотографии? — поинтересовалась Эльвира Зенн.

Доктор Штойбли, докладывая ей о состоянии Конрада, бросил одну короткую фразу:

— Кажется, он съехал еще ниже. Практически не реагирует больше на фотографии.

Доктор Штойбли описал ей те фотографии, которые Симона все время показывала Конраду. Сначала намечался некоторый успех, но в последнее время уже никаких результатов — он ничего больше не мог вспомнить.

— А тот успех, в чем он выражался?

— Это возбуждало его. Он начинал много говорить. Правда, путал все времена и события, но для картины болезни это нормально.

— Что он рассказывал?

— О людях на фотографиях, о тех местах, где они были сделаны. Отчасти даже удивительно. Ведь все-таки фотографии сорокалетней давности.

— А теперь он на них больше не реагирует?

— Почти нет. Та часть мозга, где хранились эти воспоминания, похоже, теперь тоже поражена.

Доктор Штойбли много бы дал, чтобы узнать, почему Эльвира вдруг успокоилась.

Прошел год с небольшим после того как кучер Фаусто Бертини, ехавший на санях, нашел его в снежном сугробе в Штацерском лесу, и казалось, что Конрад Ланг полностью ушел в себя. Единственными людьми, которых он воспринимал, были сестра Ранья, при виде которой он буквально расцветал, стоило ей войти в комнату, и с которой он ровно и гладко разговаривал на корректном английском, и Жозелина Жобер, занимавшаяся с ним трудотерапией — с ней он рисовал кисточкой свои акварели четкими мелкими штрихами.

Стоял безрадостный январь, озеро внизу скрылось за пасмурной пеленой, целыми днями шли холодные дожди.

Симона переживала седьмой семейный кризис. Урс познакомился в горах с Терезией Пальмерс, попрыгуньей из Вены, которую вызвал на Новый год Эрвин Гублер, один из крупнейших в стране торговцев недвижимостью. Сейчас Урс поселил ее, следуя семейной традиции, в апартаментах люкс в отеле «Des Alpes». Симоне стало известно об этом — среди записок, сообщавших о поступивших телефонных звонках, лежала одна, на которой стояло: «Госпожа Терезия Пальмерс просит господина У. Коха позвонить ей в отель „Des Alpes“ в апартаменты люкс». И номер телефона при этом.

Не столько сама афера беспокоила Симону, сколько совпадение некоторых событий. Она была беременна. Урс, правда, об этом еще не знал. Именно в тот день, когда она собиралась преподнести ему эту радостную весть, она нашла записку с номером телефона. И очень сомневалась теперь: знай все, вел бы он себя по-другому?

Тоскливый январь и безнадежность, медленно заползавшая в гостевой домик, делали свое дело. Впервые с тех пор как она взяла под свое крылышко Конрада Ланга, ее просто задавила свинцовой тяжестью чудовищная депрессия. Симона принуждала себя заходить к Конраду в привычное время, но это были тягостные минуты, проводимые обоими в молчании — каждый погружался в свою собственную безысходность. Все чаще случалось так, что Симона уходила раньше обычного, и все чаще после этого она бежала в свою комнату «Лауры Эшли» и ревела там в одиночестве.

Похоже было, что Симона Кох, как и другие женщины, вот-вот бесследно исчезнет из жизни Конрада Ланга.

Эльвира Зенн выждала еще пару дней. Но из гостевого домика так и не пришло вестей об улучшении состояния Конрада Ланга, и тогда она уступила настойчивости доктора Штойбли и уехала в Гштад, где традиционно проводила свой зимний отдых в шале Кохов.