– Лечиться надо было вовремя! – вынес вердикт Лев Викентьевич и строго посмотрел на безмолвного Женьку. – Вовремя! А не за неделю до смерти.

– А чего ж ты ему об этом не сказал? – вступилась за сына Кира Павловна, пытавшаяся найти виновного в случившемся. – Чего ж ты другу-то своему не сказал, Лева, что курить вредно?

– Я сказал, – отказался брать на себя вину Лев Викентьевич. – Я Женьке давно говорил: бросай курить, бросай курить, черт рыжий.

– Так он тебя и послушал, – махнула рукой Кира Павловна и поправила рюшку на обивке гроба. – Никого он не слушал. Вот, бывало, говорю ему: «Не кури! Не кури, сынок, эту гадость!» А он мне: «Курил, мать, курю и буду курить!» И все, Лева. Никаких разговоров. А ты хотел!

Лев Викентьевич виновато потупился.

– Никто матерей не слушается, – подвела горький итог Кира Павловна и задумалась. – Разве ж это мыслимо? Оставил меня одну, девяностолетнюю старуху: доживай, мать, как хочешь, а я полежу… Лежишь? – обратилась она к сыну и, не дождавшись ответа, погладила его по холодному лбу. – Вот и лежи теперь, неслух! Все вы неслухи, – неожиданно ласково прошептала она и мелко-мелко затрясла головой, отчего гипюровая косынка соскользнула с волос, и они встали дыбом, распространив вокруг маленькой головы серебристое сияние.

– Не плачьте, теть Кир, – жалобно попросил Левчик и закрутил головой в поисках верного однофамильца Володи Ревы. – Не плачьте, пожалуйста.

– Как это я плакать, Лева, не буду? – изумилась старуха и с гордостью расправила плечи. – Ты на Вовку-то посмотри. Видишь, как убивается?

Лев Викентьевич заскользил глазами по комнате, но никого, кроме сидевшей напротив себя Женькиной матери, не увидел. На минуту Левчику даже показалось, что старуха сошла с ума, и тогда ради чистоты эксперимента он поинтересовался:

– Где, теть Кир?

– Ты слепой, что ли, Лева? – заворчала Кира Павловна.

– Здесь я, Левчик, – всхлипнув, выдал себя Вова Рева, пытавшийся спрятаться за дверным косяком.

– Не плачь, Вовчик, – бросился успокаивать друга Лев Викентьевич.

– Не могу, – отказался подчиниться товарищ. – Я недавно мать схоронил. Словно заново все.

Кира Павловна с интересом посмотрела на седовласого Вовчика, нашла его образ убедительным и покровительственно изрекла:

– Потому что ты, Вова, нормальный человек. Сначала Лиду похоронил, а потом уж сам встал в очередь.

После этих слов школьные товарищи переглянулись.

– А этот, – кивнув головой в сторону покойного, поджала губы старуха, – всегда поперек батьки в пекло несся. Три жизни жить собирался.

– Это ему цыганка нагадала, – в один голос воскликнули осиротевшие друзья, реальные свидетели судьбоносного инцидента полувековой давности.

– Не верю я этим цыганкам, – замотала головой Кира Павловна. – Ни одной не верю! И ему всегда говорила: «Не верь, Женька! Обдурют и женют». А он им еще деньги давал. Видал, что нашла?! – Она повозилась в кармане черного кримпленового платья и вытащила оттуда трехкопеечную монету, датированную 1963 годом. – В кармане у него была, в брюках… В морг вещи собирала – и вот… Всегда ведь с собой носил. Помню, Женя Веру рожала, а он все монетку подбрасывал: орел, мол, или решка, парень или девка.

– Не хотел он мальчика, – подала голос сидевшая в комнате напротив первая сноха Киры Павловны.

– Это они все так говорят, – отмахнулась от бывшей невестки старуха. – А вы, дуры, верите. Забыл он, – заплакала Кира Павловна и спрятала монету обратно в карман. – Переодел брюки-то, а копейку не переложил. Видно, уж так плохо ему было, что забыл. «Ухожу, – говорит, – мама. В больницу. Жди, мол, может, еще и приду». А сам не пришел. И я, дура старая, ничего ему не сказала. Думала: «А как же? А то не придешь?» Разве ж я знала? – Старуха поискала глазами вышедшую на время из комнаты, вдоль стен которой были расставлены пластиковые траурные венки, старшую внучку и, не найдя, зло добавила: – Все люди как люди. Домой возвращаются, а этот…

– Разве ж он виноват, Кира Павловна? – вступилась за Вильского его первая жена, тоже по иронии судьбы носившая имя Евгения, и, кряхтя, поднялась с кресла, чтобы пройти в комнату, где стоял гроб.

– А ты его не защищай! – прикрикнула на сноху старуха и вмиг обмякла. – Видишь, Вова, – обратилась она к присевшему рядом с ней Реве-второму. – Какой красивый лежит. Рыжий. – Кира Павловна потянулась и ласково погладила сына по густым, стоявшим щеткой волосам. – Еще лучше, чем в жизни. Видал, какой розовый? Чисто дите, а не шестидесятисемилетний мужик.

– Это румяна, – приоткрыла завесу тайны перед свекровью Женя. – Теперь всем, кого бальзамируют, сразу макияж делают.

Слово «макияж» неприятно покоробило сопевшего на стуле Льва Викентьевича, и он укоризненно посмотрел на Евгению.

– А что ты так на меня смотришь, Лева? – моментально отреагировала первая жена Вильского. – Конечно, макияж. Иначе б он синий сейчас лежал.

– Чего б это он синий-то лежал? – забеспокоилась Кира Павловна, уверенная в том, что сын ее, Женька, умер легко и быстро. По словам младшей внучки, как ангел. «Точно, бабуль, как ангел!» – успокаивала в тот день голосившую бабку экзальтированная Вероника, совершенно не соображая, что ангелы бессмертны.

– Посмотрела бы я на вас, Кира Павловна, – скривилась Евгения, но договорить не успела. Строптивая старуха тут же ее оборвала:

– Посмотришь еще, Женечка, не сто лет жить буду.

– Да живите, теть Кир, – всхлипнул сентиментальный Вовчик и полез за носовым платком в задний карман брюк.

– Да че ж я вам, клоун, что ли?! – возмутилась мать покойного и, поджав губы, изрекла: – Ни дня жить без него не хочу. Сами со своей кошкой теперь доживайте! – пригрозила Кира Павловна и позвала: – Мотя! Мотя! Мотя!

Кошка не отозвалась.

– Не идет, стервь. Боится! Сам ведь все время ее отсюда гонял. Не разрешал в свою комнату заходить. А сейчас говорю ей: «Иди сюда, Мотя. Умер Женька-то. Ходи теперь, сколько влезет», – а она все равно носа не кажет. Так в темнушке и сидит. Ты б ей, Женя, печенки бы пожарила, а то ведь второй день ничего не ест.

– Скажете тоже, Кира Павловна, – возмутилась сноха. – Жара такая, на улицу выйти невозможно, а вы про кошку.

– А чего ж тебе жара? – искренне удивилась старуха, предполагая, что у людей младше ее по возрасту претензий к жаре не может быть по определению. – Дойди по теньку, купи печенки и пожарь у себя. Может, поест.

– Ну уж нет! – категорически отказалась совершать подвиг Евгения Николаевна. – Если хотите, вечером пожарю.

– Дорого яичко, да к Христову дню, – обиделась свекровь. – Придется чужих людей просить. Может, ты, Лева, Нину свою попросишь? Все равно ж придет прощаться, так пусть хоть с толком.

Лев Викентьевич стушевался, но отказать матери покойного друга не решился.

– Да я сейчас позвоню, теть Кир. – Он полез за сотовым телефоном.

– Уж позвони, Лева, сделай милость, – простонала Кира Павловна и посмотрела сквозь сидевшую напротив сноху. – Не всякий раз просить-то буду. Если только что…

– Вы это, – заволновался Вовчик, – теть Кира, просите. Я ведь тоже сготовить смогу, это я запросто.

– Спасибо, Вова, тебе, – низко опустила голову Кира Павловна, а потом резко ее вскинула и гордо посмотрела сквозь невестку.

– Не надо никуда звонить, – запретила вернувшаяся в комнату старшая внучка Вера и строго посмотрела на бабушку. – Зачем тебе сейчас печенка? Я твою кошку уже кормила. Ника корм ей привезла.

– Не ест она ваш корм! – вступилась за кошку Кира Павловна.

– Она вообще сейчас ничего не ест, – напомнила внучка. – В кухню зайдешь: одни миски по углам. Как в ресторане. Хочешь – «Вискас», хочешь – колбаса. Хоть сама садись и ешь, – горько пошутила Вера. В этой семье, похоже, чувство юмора было неискоренимо.

– А чего тогда не ешь? – не осталась в долгу бабка.

– Кусок в горло не лезет, – криво улыбнулась горбоносая Вера.

– Вот и Моте моей не лезет, – подвела итог Кира Павловна и, немного подумав над горькой участью осиротевшей, как она считала, кошки, обратилась к Льву Викентьевичу: – А ты все-таки, Лева, позвони. Позвони Нине, чтоб вхолостую не ходила.