Родился Виктор Московкин в деревне, но воспитал его старинный, самобытный фабричный район комбината «Красный Перекоп», бывшей Ярославской Большой мануфактуры. Район со своими нравами и обычаями, своим особым говором, играми, каких не было нигде кроме. Здесь принял он и первое трудовое крещение, сначала в ремесленном училище, затем на заводах города в годы войны. А там уже — и первые рассказы, и Литературный институт имени Горького.

Жизнь учила самостоятельности, учила вглядываться в людей и открывать их, пока еще — для себя. Разное открывалось. А в целом прежде всего — душевная щедрость рабочего люда, с которым был он всегда. И простота, скромность, сдержанность в слове. И здравая ясность взгляда на вещи, способность к юмористическому, даже чуть озорноватому осмыслению бытия. Теперь, когда сложился характер Московкина-человека, эти качества обнаруживаются в нем самом, они сказываются и в Московкине-писателе. В книгах для детей «Валерка и его друзья», «Человек хотел добра», в молодежных «Как жизнь, Семен?», «Шарик лает на луну» — везде эта щедрость в изображении простого человека, видение всего хорошего в нем. И везде добрый юмор с озорноватинкой, везде — без лишних слов, без каких бы то ни было красивостей слога или пространных описаний, без «воды», как говорят пишущие. Все будто обыденно-просто, безыскусственно и — по-настоящему жизненно, интересно.

К исторической теме Виктор Московкин пришел уже довольно известным в литературной среде. Будучи напечатанными в Москве (в журнале «Юность»), его молодежные повести заинтересовали широкий круг читателей. Об одной из них — «Как жизнь, Семен?» — писали чуть ли не все центральные газеты и толстые журналы. Отдельным изданием вышла она в Литве, затем в Болгарии, Чехословакии.

В историческом романе писатель остался верен своим художественным принципам, своему стилю. Впрочем, это естественно, ибо его тема — история родного «Перекопа», а стиль — он и прежде был с заметным перекопским акцентом. Здесь он оказался просто незаменимым и проявляется в полную силу.

В первом романе, «Потомок седьмой тысячи» (Ярославль, 1964), — Большая мануфактура конца прошлого столетия, пробуждение сознательной борьбы рабочих за свои права и знаменитая стачка 1895 года, когда в безоружный народ стреляли солдаты Фанагорийского полка. В «Лицеистах» — та же фабрика начала девятисотых годов, когда пропагандистскую работу ведут революционно настроенные студенты Демидовского юридического лицея, бурный 1905 год, первый рабочий Совет и — снова расстрел, расправа с вожаками рабочего движения. Как будто обычные историко-революционные книги. Но Московкин не идет по пути облегченной беллетризации фактов, его герои живут в романе своей жизнью, они — жизненно достоверные, интересные личности, люди со своими характерами и судьбами. Интересны и представители господствующих классов — без тени карикатурности, умные, сильные противники. Столкновение с ними всегда исполнено напряжения, драматизма.

В этом кратком предисловии-аннотации невозможно дать хотя бы беглую характеристику «Лицеистов», сложных взаимоотношений героев романа. И нужды нет: перед читателем сама книга. Хочется лишь сказать, что она свидетельствует о росте писателя. Роман более строен по сравнению с первым, автор уверенно владеет материалом, пишет, как говорится, «на свободном дыхании». И — еще строже, сдержаннее по форме, щедрее по содержанию.

К. Яковлев

Глава первая

Во второй день рождественских праздников к Романовской заставе — двум высоким столбам с железными орлами наверху и полосатой будке у края дороги — валили толпы народа. Шли тесно, запрудив примыкающие, занесенные снегом улочки, ежились от холода, прятали носы в воротники пальто. Серединой пробивались извозчики — рожи красные, наглые, — кричали на зазевавшихся, гикали с удалью. В звенящем сухом воздухе гомон стоял невообразимый. Все спешили на скачки.

Левее заставы ровное поле, огороженное высоким забором, — городской ипподром. Перед входом на порыжевшей доске указаны лошади, участвующие в бегах. Здесь останавливались.

Чиновники, мастеровые, зимогоры — кого только не было у окошечек касс. Волновались, отсчитывали монеты. Ставили на счастье. Сгорбленная старуха била кулаком в грудь стоявшему перед ней верзиле, повторяла:

— Выиграет Мэри. Николаша, поставь на Мэри.

— Не настаивайте, мамаша, — досадливо морщился тот. — Сапфир — самая рысистая лошадь.

— Мэри, Николаша, — не сдавалась старуха. — Помяни меня, выиграет Мэри.

— Ах, мамаша, что вы понимаете…

Смех, крики. Озорные парни из мастеровых нарочно устроили в воротах давку. Переглянулись, притиснули купчиху в богатой шубе, в меховой шапке, обвязанной поверх платком. У купчихи глаза полезли на лоб, задохнулась с открытым ртом. Чуть живая выбралась на свободное место, заголосила тонко:

— Ой, глазыньки мои застило, свету белого не ви-иж-у! Да что же вы хулиганите, погубители окаянные?

Потом отдышалась, пошла честить со злобой:

— Антихристово племя! Шарамыжники! Попадитесь вы мне в другом месте!

Парни хохотали ей вслед, свистели. Сторож попытался совестить их, но и его затолкали в толпу. От озорников боязливо шарахались в стороны.

К воротам подошли молодая женщина в короткой шубке, в беличьей шапочке и рослый мастеровой с курчавой, побелевшей на морозе бородкой, — Варя Грязнова и Федор Крутов. Парни двинулись к ним, нажали.

Федор оглянулся, широкой ладонью накрыл ближнему голову, оттолкнул.

— Чаво? Чаво? — оторопело заговорил парень, подхватывая на лету свалившуюся шапку. Вытаращил злые глаза, снова надвинулся. Федор опять легонько толкнул его.

Варя тянула за рукав, уговаривала испуганно и сердито:

— Идем же, Федор! Не ввязывайся…

Беспрепятственно прошли в ворота. Парни молча смотрели им вслед — растерялись.

На расчищенной и укатанной площадке перед конюшенными постройками уже готовили лошадей — запрягали в легкие, сделанные из тонких планок санки. В середине деревянного навеса, который делился на отдельные кабины, играл марши духовой оркестр Фанагорийского полка. Косое зимнее солнце, что висело неярким красным шаром у горизонта, мутно поблескивало на медных трубах.

Оберегая Варю от толчков, Федор выбрался к навесу. Здесь было не так тесно — в кабинах размещалась только чистая публика. Для тех, кто поплоше, с боков навеса были установлены в несколько рядов длинные, белые от инея скамейки.

Очутившись на просторе, без толкотни, Варя пришла в себя, укоризненно стала выговаривать:

— С тобой все что-нибудь случается. Боязно показываться на люди…

Федор удивленно глянул на нее — брови нахмурены, носик воинственно вздернулся. Потерся виском о мягкий мех ее шапочки.

— Что же я должен был делать? — спросил с любопытством.

— Мог обойтись и без кулаков.

— Ладно, не сердись, — миролюбиво остановил он ее. — Ничего такого не было.

Служитель с окладистой бородой, в темной шинели, в фуражке с кокардой и суконными наушниками принял от Вари билеты, распахнул дверь крайней кабины.

Первые два места у барьера были уже заняты. Сидели женщины, тепло укутанные одинаковыми пуховыми платками. Они оглянулись. Федор хотел поклониться, но выражение лица той, что была старше, заставило его забыть о своем намерении. Полные щеки женщины покрывались гневными пятнами, глаза пепелили.

— Поражаюсь вашей смелости, сударыня, — с ненавистью сказала она Варе. Сорвалась с места, дернув за руку свою соседку. — Пойдем, Лизонька, мы возьмем другое место, подальше от этой…