— Хорошо, я поговорю с ним в другой раз. Что еще происходит? Может, встречала каких-то новых жильцов?

— Да, но мне совсем неприятно тебе говорить.

— Что такое?

— У нас появляться мальчик, очень нехороший. Он меня обзывать всякими словами, говорить, что надо уезжать, но по-другому, я не могу повторять. И у него есть нож.

Капралов тяжело вздохнул.

— А имя у него есть?

— Имя я не знаю. Он фанат. Ты знаешь, что это такое?

— Футбольный, да?

— Да, фанат футбольный. И еще он говорить про свой отец, но отец я не видеть пока.

— Значит, еще у него есть отец?

— Лука Романович, мальчик имеет пятнадцать лет! Ты думать, он у нас живет сам по себе?! Ой, извини, я не хотела говорить, что ты тупой! Ты умный и мне помогать, и я тебе за это всегда говорить особый спасибо!

— Ну что ты, что ты… Я совсем не обижаюсь. Ты молодец! Знаешь, у меня предложение. К следующей нашей встрече, пожалуйста, узнай побольше про этого мальчика, только осторожно, не хватало нам еще истории с ножом! И будет совсем хорошо, если ты сможешь увидеть его отца. Это важно, Шахноза! Постарайся его рассмотреть, а потом мне опишешь — как он выглядит, как себя ведет, какие у него отношения с сыном, да? Я же пока пообщаюсь с Пантелеймоном Никаноровичем и попробую понять, почему он к тебе так относится. Потом мы спокойно все обсудим. Согласна?

— Какой вопрос, я согласна! Я тебе доверять! Ты хорошо разбираться в разные люди!

Капралов попрощался с девушкой, посмотрел на часы и снова сел на скамейку. Ему совершенно не хотелось в надоевший за зиму кабинет, и следующую встречу он назначил на том же месте.

Время шло к полудню, и начинало припекать. Дети и птицы куда-то делись; листья еще не распустились, чтобы шелестеть; утки уплыли к другому берегу. Даже машины то ли уехали, то ли застряли в пробках. Стало почти тихо. Теплый ветерок ласково обдувал лицо, лез за шиворот и против воли смыкал веки. Капралов свесил голову на грудь и засвистел губами на манер учителя начальной школы — пи-ши-и жи-ши-и, пи-ши-и жи-ши-и, — но так и не успел толком задремать, как явился следующий собеседник.

— Утомились, милейший? — заурчал над его ухом вкрадчивый старческий голос, но сразу же перешел на шепот: — Батюшки! Да он и правда спит! Богатырь!

Лавка слегка задрожала под садящимся человеком, и Капралов вскинул голову.

— Пантелеймон Никанорович?

— Это еще кто такой? А-а-а! Припоминаю-с! Директор ДЕЗа, как не знать! Той весной нам покрасили парадное фасадной краской, пришлось неделю ходить в респираторе! Вот жулики, согласитесь, Лука Романыч! Двуногих тварей миллионы для них орудие одно-с! Им чувство дико и смешно-с! Бьюсь об заклад, что и этот — тоже феноменально предприимчивый гражданин! Но вы все же вздремните, я посторожу.

— Простите, профессор! — признал наконец говорящего стряхнувший оцепенение Капралов. — Что-то меня сморило…

— Да полноте вам извиняться, дело благое! Сам-то я обычно после обеда, да-с… Как отобедаю, так сразу и тянет на боковую-с. То ли печенка барахлит, то ли просто старость уже. Но знаете, любезный, как хорошо — мысли все до единой улетучиваются, будто облачко в знойный день, лежишь как тюфяк, и никаких забот! А на что вам сдался этот оглоед Пантелеймон?

— Я сегодня встречался с Шахнозой. Жалуется, что он ее допекает.

— А-а-а! Да-а-а! Шахноза! Наше милое несчастное дитя! Все-то ее обижают! Всего-то она боится! Ну, ничего, вы немного погодите, подрастут ее детки и покажут нам, почем фунт изюма. Вернее сказать, урюка. Отольются нам еще маменькины слезки!

— Так у нее уже и дети?! – встрепенулся Капралов.

— Нет, деток пока нет. Но будут, будут, не сомневайтесь, дорогой Лука Романыч! Я же теоретизирую, наша Шахноза всего лишь пример-с. А как все будет, можно домыслить и не дожидаясь ее потомства!

Капралов не перебивал. Профессор любил поделиться житейской мудростью и, как все старики, моментально обижался, когда у него отнимали такую редкую возможность. Однако он сбился сам.

— Да, так вот-с… Про что это я?

Он сложил пальцы правой руки в щепоть и стал их сжимать и разжимать, то ли показывая разевающего клюв лебедя из театра теней, то ли пытаясь в буквальном смысле нащупать потерявшуюся нить разговора. Потом резко сжал кулак и продолжал:

— Ах да, про приезжих! Вы же и сами видите, дражайший Лука Романыч, как все изменилось за последние десять лет, буквально на наших с вами глазах. Историческое событие, а мы делаем вид, что ничего не происходит. Ну как же! Неприлично-с! А проблемка-то на ладони, и, уж поверьте, найдется тот, кто эту ладонь сожмет.

Профессор говорил как человек, привыкший выступать перед аудиторией: иногда очень медленно, иногда почти скороговоркой, но всегда с должной интонацией. Казалось, он не просто говорит то что думает, а декламирует собственные мысли. Даже излишнюю громкость его речей с большей вероятностью следовало отнести на стремление к выразительности, чем на глухоту. Сидел он совершенно прямо, не касаясь спинки скамьи, то ли в соответствии со своими представлениями о достоинстве, то ли по причине полагающегося старости общего окостенения и геморроя.

Говорил он долго и вдохновенно. В уши снова начинающего дремать Капралова врывались отдельные обрывки — «закончат нашу школу», «останутся никем», «попросят, а потом потребуют» и тому подобное, — но на словах «с фантазией у нас не лучше, чем с интуицией» интуиция подсказала ему, что пора закругляться.

— Я не совсем понимаю, профессор, — мотнул он головой, — вы на стороне Шахнозы или против?

Профессор хлопнул себя по коленке и победно выдохнул: «Ха!».

— В яблочко, Лука Романыч! Ну, рассудите сами, зачем мне быть на чьей-то стороне? Я же ученый! Когда я вижу проблему, то сперва ее описываю, а потом пытаюсь понять, как решить. Вот и весь подход.

— Хоть и на том спасибо, достаточно мне этого господина из жилконторы, — не очень понятно заметил Капралов, но профессор, казалось, понял его с полуслова.

— За меня, Лука Романыч, не беспокойтесь! — подхватил он. — Вам моя позиция известна-с, и менять я ее не намерен. В моем возрасте уже не хочется суетиться. Так что можете вполне на меня рассчитывать!

— Рад это слышать, профессор! В таком случае, возможно, вы знаете, что там у вас за новая семья объявилась? Мальчишка, похоже, третирует Шахнозу.

— А-а-а, эти… Простые люди. Отец автослесарь или что-то из этой оперы-с. Общаться, правда, не общался, чего мне с ними обсуждать, сами понимаете… Но мальчишку краем глаза видел, да-с. А что именно вас интересует?

— Меня интересует то же, что и всегда. Насколько опасен, может ли действительно причинить ей вред? Вы же понимаете, если он ей что-то сделает, вам в стороне не остаться. Может, как-то повлиять на него через отца?

— Что ж, любезный, тогда буду с вами предельно откровенен. Мальчишка этот преотвратный — курит, плюется, не здоровается, дерзок неимоверно-с. Не удивлюсь, если нюхает клей. Моменто мори, так сказать, если позволите каламбур-с. А что до отца… Попытка не пытка, конечно, но вы ведь умный человек, Лука Романыч, книжки пишите… Сами знаете, яблочко от яблоньки…

— Там только отец и сын? Может, мать, бабушка?

— Про мать не слыхал. Куда делась и была ли вообще, о том не ведаю-с. Может, бил ее отец, бог ему судья, не знаю, не буду наговаривать. А может, объявится еще.

— Эх… — устало вздохнул Капралов, — этого и правда нельзя исключать. Сделайте одолжение, профессор, попробуйте пообщаться с ними поближе. Без вас мы никак не справимся!

— Хотите, чтобы я немножко пошпионил?

— Ну что вы! Скорее, чтобы присмотрели!

— Ой ли, милейший? — заговорщицким тоном проскрипел профессор, прищурив ближний к Капралову глаз.

— Хорошо! Вы можете… разумеется, если сочтете это удобным и так далее!.. вы можете намекнуть отцу, что я хочу с ними встретиться? Вы сами знаете, что говорить, не мне вас учить…