Однако он не показал старому Вудифилду фотографию серьезного юноши в военной форме на фоне искусственных деревьев и искусственных туч, которая стояла у него на столе, правда, в ней не было ничего нового для Вудифилда, впервые увидевшего ее шесть лет назад.

— Мне что-то нужно было вам рассказать, — с потемневшими от напряжения глазами растерянно произнес старик. — А что, не помню. Утром помнил, когда собирался к вам сюда. — У него задрожали руки и лицо пошло красными пятнами.

«Бедняга, его песенка спета», — подумал шеф, и в нем шевельнулось доброе чувство к старику. Он подмигнул ему и игриво проговорил:

— А знаете, тут у меня есть капелька кое-чего. Вам необходимо взбодриться перед уходом. Прекрасная штука. Не повредит даже ребенку. — Специальным ключиком, прикрепленным к цепочке от часов, он отпер дверцу шкафа и достал толстую темную бутылку. — Вот наше лекарство, — сказал он. — Меня уверяли, что эта бутылка из самого Виндзорского дворца.

Старый Вудифилд так и застыл с открытым ртом. Наверное, он бы меньше удивился, появись из шкафа кролик.

— Неужели виски? — еле слышно пропыхтел он.

Шеф так и этак вертел бутылку, с гордостью демонстрируя этикетку. Виски.

— Представляете, — благодарно сказал Вудифилд, выглядывая из кресла, — дома мне не разрешили бы даже попробовать. — Казалось, еще секунда — и он расплачется.

— Ну-ну, в этом-то мы понимаем больше, чем женщины, — бодрым голосом произнес шеф, после чего взял бокалы, стоявшие возле графина с водой, и налил в них добрые порции виски. — Пейте. Хуже не будет, только не портите его водой. Когда попадается такое виски, вода уже святотатство. Ну же! — Одним глотком он осушил свой стакан, торопливо вытер усы и уставился на старого Вудифилда, который, похоже, не очень спешил.

Наконец он тоже выпил и, помолчав немного, промолвил:

— Чудесно!

Виски, поначалу согрев его старое тело, проникло в застывший мозг — и он вспомнил.

— Вспомнил, — Вудифилд даже вылез из кресла. — Вам это будет интересно. Мои девочки на прошлой неделе ездили в Бельгию на могилу нашего бедного Реджи, и они были на могиле вашего мальчика. Кажется, они лежат там совсем близко.

Старый Вудифилд замолчал, но шеф не издал ни звука. Ничего не изменилось в его лице, лишь подрагивавшие веки выдавали его чувства.

— Девочкам там понравилось, везде чистота и порядок, — вновь запыхтел старик. — Образцовый порядок. Как дома, даже лучше. Вы не были там?

— Нет! Нет! — Он не хотел обсуждать причины своего поведения.

— Целые мили одних могил, — с дрожью в голосе продолжал Вудифилд. — И цветы, как в саду. Много цветов. А между могилами широкие аккуратные дорожки, — По тому, как он это сказал, стало ясно, что самое большое впечатление произвели на него именно дорожки.

Старик, несмотря на наступившую паузу, уже не казался таким безжизненным.

— Вы не представляете, — пропыхтел он, — сколько отель потребовал у девочек за баночку джема. Десять франков! Это же просто грабеж! К тому же Гертруда говорит, что баночка была совсем маленькой, на полкроны, не больше, да и взяли они всего ложечку, а им десять франков. Зато Гертруда что сделала, как вы думаете? Взяла и забрала всю банку. Правильно. Пусть не играют на наших чувствах. Думают, раз мы приехали, значит, у нас денег куры не клюют. Так-то вот! — С этими словами старик двинулся к двери.

— Совершенно верно, совершенно верно! — восклицал, провожая гостя, шеф, хотя он не слышал ни одного слова. Он поднялся из-за стола, обогнул его. А так как Вудифилд еле волочил ноги, то шеф легко догнал его, проводил до двери кабинета, потом до выхода из конторы. Наконец, Вудифилд ушел.

Шеф, не двигаясь с места, долго глядел в пустоту, не замечая седовласого курьера, который наблюдал за ним, то выглядывая из своей конуры, то прячась в нее обратно, и был похож на терпеливо ожидавшую прогулки собаку.

— Полчаса никого не принимать, — сказал шеф. — Поняли? Никого.

— Слушаю, сэр.

За закрытой дверью тяжелые шаги пересекли красный ковер, затем толстое тело заполнило собой мягкое кресло — шеф, ссутулившись над столом, приготовился плакать…

Страшно даже представить, какой удар нанес ему Вудифилд, заговорив о могиле мальчика. Словно земля разверзлась, и он увидал, как тот лежит, а сверху на него смотрят дочери Вудифилда. Странно. Больше шести лет прошло, а шеф все еще представлял мальчика таким, как в тот день, когда он навсегда уснул в своей могиле.

— Мой сын! — простонал шеф.

А слезы все не шли к нему. В первые месяцы и даже годы после смерти мальчика стоило ему только произнести эти слова, как его охватывала тоска, от которой освобождали лишь самые ужасные рыдания. Тогда он уверял всех и каждого, что время ничего не может изменить. Другие, вероятно, оправляются от своего горя, забывают о потере, но только не он. Нет, это невозможно. Его малыш, его единственный сын. С того самого дня, как он родился, шеф работал, не зная усталости, он расширял, укреплял свое дело— и все ради него, единственно ради него, иначе какой в этом был смысл? Даже его жизнь не имела смысла без сына. Разве стал бы он так рабски трудиться, отказывать себе во всем, упорно двигаясь к намеченной цели? Он жил одной мечтой, никогда не оставлявшей его, что сын займет его место и продолжит его дело.

И он почти достиг своей мечты. Целый год до войны мальчик тщательно изучал все дела. Каждое утро они вместе выходили из дома и вместе возвращались одним поездом. Все его поздравляли! Еще бы! Его сын работал, как никто. К тому же его все любили и все хвалили, даже старый Мэси. Он был такой чистый, совсем неиспорченный мальчик. Добрый по своей природе. Каждому он умудрялся сказать что-нибудь хорошее. И взгляд у него был еще мальчишеский, и привычка то и дело повторять: «Вот здорово!»

Теперь его нет и не будет никогда, как будто не было… С того самого дня, когда ему принесли телеграмму. Он еще подумал, что потолок обрушился ему на голову. «С прискорбием сообщаем…» Из конторы он ушел конченым человеком.

Шесть лет, целых шесть лет… Время летит быстро. А кажется, это было только вчера. Шеф, удивленный, поднял голову. Что-то не то. Он не чувствовал того, что хотел чувствовать, и решил поглядеть на фотографию сына, которую не очень любил за неестественное выражение лица и холодный, суровый взгляд. Он никогда так не смотрел.

Тут шеф заметил в чернильнице муху, которая делала безуспешные попытки выбраться. «На помощь! На помощь!» — кричали ее лапки. Но стенки чернильницы был мокрые и скользкие, муха падала с них и вновь начинала карабкаться вверх. Шеф взял ручку, подцепил ею муху и стряхнул на промокашку. Секунду она лежала неподвижно в центре расползавшегося черного пятна. Потом шевельнула передними лапками, изо всех силенок напрягла маленькое вымокшее тельце и перевернулась, после чего немедленно принялась чистить крылышки. Она водила лапкой по крылышку, как оселком по косе: вверх-вниз, вверх-вниз. Немного отдохнув, муха, словно став на цыпочки, попыталась расправить сначала одно крыло, потом другое. Ей это удалось; тогда она уселась на промокашке, как крошечная кошечка, и принялась умываться. Легко и радостно терла она передние лапки. Опасность миновала, и она готова жить дальше.

Однако шефу пришла в голову идея. Он набрал на ручку чернил и, упершись толстым запястьем в промокашку, едва муха решила взлететь, стряхнул на нее тяжелую каплю. Что она сделает теперь? В самом деле, что? Бедняжка была явно ошеломлена и не смела шевельнуться из боязни того, что ждало ее впереди. Немного погодя она все-таки дотащилась до сухого местечка. Опять дернулись передние лапки, напряглось тельце, и все повторилось сначала, только гораздо медленнее.

«Отважный чертенок,» — подумал шеф, искренне восхищаясь мушиным мужеством. Так и надо. Правильно. Нельзя поддаваться смерти, это вопрос… Однако в это мгновение муха закончила свой тяжкий труд, и шеф едва успел стряхнуть на чистенькое тельце еще одну черную каплю. Теперь что? Прошли долгие, мучительные секунды, прежде чем муха, лежавшая совершенно неподвижно, вновь зашевелила передними лапками. Шеф вздохнул с облегчением.