Рябинин ждал, что машина вот-вот сбросит скорость и приткнётся к дому или въедет в ворота. Но она неукротимо неслась на предельно дозволенной скорости по мокрому чёрному асфальту — казалось, что улицы залиты жидким варом. От воды ли они почернели, тёмные ли тучи в них отражались…

— Куда хоть едем?

— Увидишь, — ответил Петельников.

Что-нибудь необычное, коли инспектору захотелось удивить. Да разве следователя удивишь? Чем? Изощрённой кражей, обезображенным трупом, автомобильной катастрофой?.. Одно бы Рябинина удивило: приедь они, а никакого преступления нет, и вернулся бы он к брошенным делам и прерванным допросам.

Машина уже ехала районами новостроек, оставив позади сутолоку центра. Когда массив чистеньких пятнадцатиэтажных домов разом оборвался и дорога пошла меж заложенных фундаментов, Рябинин спросил:

— За городом, что ли?

— Угу.

— Труп?

— Нет.

— Магазин ограблен?

— Нет.

— Сберкасса?

— Нет.

— Пожар, что ли?

— Не угадаешь.

— Ну, тогда села летающая тарелка…

— Ага, — не улыбнулся Петельников.

Его профиль, словно выведенный чёрной тушью на сером фоне окна, виделся следователю медальным, чеканным. Даже губы не шевелились; впрочем, нечто среднее между «ага» и «угу» можно говорить и без губ.

Рябинин не любил бессюжетной литературы, полагая, что она неточно отражает законы бытия. Всё имеет своё начало, свой расцвет и свой конец, будь то работа, дружба или любовь. Да и у жизни нашей есть начало и есть конец. Место происшествия — это начало, ибо от него потекут плотные дни следствия. Начало для него, для Рябинина. А для виновника происшествия? Наоборот, потому что преступление есть конец какой-то социальной истории. На какую же историю он едет?

Машина повернула с асфальта на просёлочную дорогу и заколыхалась на рытвинах и корневищах. Тёмные от дождя стволы сосен закрыли тёмное небо — хоть фары включай. Песок под колёсами шипел тихо и недовольно. Рябинин прижал к груди тяжёлый следственный портфель, который норовил вырваться и ударить инспектора по ногам.

Сосны помельчали. Через километр они незаметно сменились тонкими сероствольными берёзами, скоро перешедшими в ольшаник. Тот долго тянулся мокрым однородным массивом. Оборвался кустарник сразу, за дренажной канавкой. Машина уткнулась в неё бессильно. Инспектор и следователь вышли, переступая занемевшими ногами.

У канавки стоял наскоро собранный шалашик. Из него вылез инспектор Леденцов, за которым появились понятые, эксперт, участковый… Они выжидательно окружили приехавших.

— Намокли? — весело спросил Петельников, который сбросил таинственность и стал самим собой.

— А у нас только что заморосило, — ответил Леденцов.

— Тогда идём.

За кустарником лежало бескрайнее кочковатое поле, поросшее рыжей травой. Они пошли его краем, ступая друг за другом, чтобы меньше намочить ноги. Рябинин шёл вторым, за инспектором, и вдыхал сырой воздух, настоянный на багульнике. Земля под ногами была гулкой, словно в ней залегли пустоты. Торф, толщи сухого торфа, ещё не промоченные осенними дождями. Осушенное болото.

Теперь Рябинин не сомневался, что идут они к трупу. Ничего иного тут быть не могло. В старой воронке, или под вывороченным кустом, или в плоской яме, или меж кочками… Закиданный наспех ветками… Насмотрелся он за следственные годы.

Вдруг посветлело, как рассвело. Рябинин вскинул голову, но плотные, точно уезженные катком тучи, не потоньшали. Тогда он глянул вперёд, за плечо инспектора… Озеро. Кругленькое небольшое озерцо, сумевшее каким-то чудом принять свет из-за туч и высветить окрестную землю.

— Здесь, — сказал участковый.

Они стояли там, где сходились поле, ольховый кустарник и недвижное озеро.

— Смотри! — выдохнул Петельников.

Рябинин глянул на торфяной берег, выискивая плоские ямы и маскировочные ветки. Он обежал взглядом высокие кочки с султанами красноватых трав. Посмотрел на ольшаник, потемневший, словно его уже ошпарил первый мороз. И тогда он увидел…

К зелёной стене, подмяв несколько кустов, привалилась странная гора, высотой с человека. Какие-то крупные бруски серого и чёрного цвета… Здесь, среди воды, трав и болот, эта гора смотрелась так, будто её насыпал отчаливший инопланетный корабль. Не собрались ли они официально запротоколировать место приземления летающей тарелки?

Рябинин обернулся к инспектору, ожидая каких-то поясняющих слов, но Вадим лишь показал взглядом на космическую горку — мол, смотри. Молчали инспектора, молчал эксперт-криминалист и молчали понятые. Тогда Рябинин подошёл к странной горе и взял один брусок.

Чёрный, крепкий, лёгкий, сажистый… Из чего он? Вроде бы из чистого углерода. Рябинин осторожно положил углеродистый брусок в груду и взял другой, серый. И прежде чем пальцы ощутили то, что они знали с первого года жизни, слабый запах свободно отстранил другие сильные запахи — багульника, трав, озёрной воды и вошёл в его душу удивлённым толчком.

— Хлеб, — растерянно сказал Рябинин.

— Хлеб, — подтвердил Петельников.

Буханка была нормальной, даже мягкой, даже ещё не промокшей. Рябинин разломил её, обдав себя душистой волной, — хлеб. Да их тут, серых и мягких, большинство; сгорело до угля, а вернее, до углистой корки, лишь несколько буханок.

— Хлеб-то хороший, — опять растерянно сказал Рябинин, оглядывая всех.

— Найти бы его в войну, — сказал понятой.

— Да-а, подороже золота, — отозвался эксперт, уже распахивая свои сумки.

— Кто обнаружил? — спросил Рябинин.

— Мальчишки, — ответил Леденцов, взял у следователя половину буханки, выщипнул ком мякиша и начал есть.

— Как? — усмехнулся Петельников.

— Хлеб как хлеб, товарищ капитан.

— Привозили на самосвале, — Петельников махнул рукой на свежую и глубокую колею.

На месте происшествия у Рябинина бывали разные состояния. Его охватывала жалость к потерпевшему, злость к попустительству, ненависть к преступнику; он сожалел о чьей-то испорченной жизни, о чьём-то пропавшем добре, о поруганном чьём-то имени… Но сейчас он не понимал себя — казалось, что промозглый осенний день припал к его груди стынущей влагой и вливает туда свой тоскливый холод.

Рябинин глянул на озерцо. От частых капель оно тихо позванивало. Тот берег зарос елями и какими-то тёмно-ствольными деревьями — насупленная чёрная грива. Но кое-где белели стволы берёз и, перекошенные дрожащей сеткой дождя, казались струйками белого дыма.

Видимо, какой-то хлебозавод испортил хлеб и тайком вывез. Обида. Рябинина заполонила обида — такого с ним на месте происшествия не случалось. Но почему? На кого обиделся? Какое дело ему, городскому человеку, до того самого хлеба, который он не сеял, не жал и не молол?

Все уже работали. Эксперт фотографировал хлеб и заливал пастой следы протектора, Леденцов ему помогал, понятые смотрели. Рябинин расстегнул портфель и подошёл к Петельникову:

— Вадим, сколько у нас хлебозаводов?

— Да штук десять.

— А ближайший?

— Вон за тем посёлком…

Инспектор показал вдаль, за озеро, но Рябинин уже ничего не видел — частые капли на стёклах очков сливались в струйки и застили и без того хмурый день. Он вытащил платок и протёр стёкла. Но струйки, словно перепрыгнув с очков, уже бежали по шее за шиворот, где-то по плечам, где-то в ботинки.

На том краю озера он смутно разглядел белёсые домики.

— Без доказательств на завод соваться нечего.

— Поищем самосвал.

— В этот посёлок надо заглянуть…

Услышав последние слова, эксперт почти радостно поманил их. Петельников нагнулся, Рябинин близоруко присел — они смотрели на конец указующей линейки, который лёг на кофейные ромбы и квадраты следа автомобильной покрышки.

— Тут была пробуксовочка, — объяснил эксперт. — Дёрн сорвало. На мокром торфе остался чёткий отпечаток. А вот характерный скол. Протектор прекрасно идентифицируется…