После молчаливого взаимного изучения старик выдвинул из-под стола табуретку и со стуком поставил на стол второй, взятый с подоконника стакан.

– Садись! – хлопнул хозяин ладонью по табуретке.

Широков, еще не определившись, как себя вести, подошел к столу и занял предложенное место. Дрогнувшей рукой старик плеснул в стакан гостю жидкость из бутылки, пододвинул помидор и, подняв свой стакан, провозгласил:

– Со свиданьицем! Будем здравы, чтобы нынче не забыться, а завтра – похмелиться!

Закинув голову, он двумя глотками влил в себя сивуху, крякнул и вытер рукавом рубахи рот.

Станиславу вдруг стало смешно, и невольная улыбка появилась на его губах.

– Ты чего? – подозрительно спросил старик.

– Уж больно смачно вы, Сергей Николаевич, изволите принимать это зелье! Аж самому захотелось…

– Так в чем дело? Дают – бери, бьют – беги! Давай, вздрогни!

Он пододвинул стакан еще ближе к Станиславу.

– Нет-нет! – смеясь, сделал протестующий жест Широков.– Во-первых, желудок такое не принимает по причине болезни, во-вторых, на работе я…

– А-а-а…– с сожалением протянул Панов.– Тогда, конечно, не стоит. А я вот свое отслужил – пятый годок в пенсионерах. Слушай, мил человек, ты, часом, не из газеты?

Старик оживился, сверля гостя повеселевшими глазками. Не зная почему, Широков ухватился за подсказанную «легенду» визита. Однако, на всякий случай, спросил:

– Почему вы так решили?

Панов со вкусом отправил в рот кусочек сала, прожевал и объяснил:

– Третьего дня к Сергеичу приходили – соседу моему. Тоже молодой, из газеты. Воспоминания ветеранские собирает, книгу писать будет.

Глаза старика увлажнились.

– Мало нас, горемычных, на земле-матушке осталось…

Он смахнул слезу и налил себе еще из бутылки. Широков с беспокойством смотрел на стакан, опасаясь за положительный исход беседы при таких темпах хозяина. Словно угадав его мысли, Панов успокоил:

– Ты не волнуйся, организм у меня еще крепкий. Эта зараза, наоборот, только дух боевой поднимает.

Однако пить все же не стал. Вместо этого подошел к шифоньеру и достал старенький китель с внушительным количеством орденов и медалей. Накинув китель на плечи, Панов вернулся к столу, сел и выжидательно посмотрел на Широкова.

– Да, парад внушительный! – искренне восхитился Станислав, разглядывая знаки воинской доблести. – Что же вы, Сергей Николаевич, так один и живете?

Панов вздохнул. Еще минуту назад оживленный взгляд потускнел.

– Так и живу один… – глухо подтвердил старик.

– Сергей Николаевич, о подвигах ветеранов много написано. Меня же больше интересует послевоенная жизнь бывших солдат: как она складывалась для вас. Психологические аспекты, так сказать, Давайте сначала о своей семье…

Панов вздрогнул и еще более сник. Широков начал ругать себя, что оказался в ложной ситуации. «Надо сразу было представиться и не наводить тень на плетень. Корреспондент нашелся…» – укорил он самого себя.

Между тем старик выпил залпом стакан, не закусывая, и с ожесточенностью произнес:

– Как жизнь складывалась? Проблемы, говоришь? Были они, конечно. И жизнь у всех нас по-разному складывалась. Кто в князья вышел, кто в грязи по сей день барахтается, как я. Ты, корреспондент, думаешь, слабак я? Тряпка, да?

Взгляд стал тяжелым. Панов уставился куда-то в пространство и продолжал:

– Отвоевал я с первого и до последнего дня. Чуток лет еще в Германии послужил. Вернулся домой орлом, а тут – бац! В родственники холуя фрицевского зачислили. Муженек-то сестры моей единокровной Анны при немцах в управе ихней работал. Его органы потом посадили, а пятно на всю семью легло. Проверки всякие начались, подозрения – тяжко было! А тут еще в пятидесятом племянничек Ефимка бандитом стал. Что называется – яблоко от яблони… Свой род совсем опозорил. Ну, с Анной я вдрызг разругался: ее вина была и в муже и в сыне – так считаю. Сама крохоборкой была, мужа с пути сбила и сынка такого же вырастила. НЭП на нее повлиял, что ли? Она ведь в 1910 году родилась здесь, а я в 1923-м. Тогда же родители переехали в город…

Услышав название родного города, Широков чуть не подскочил на табуретке. Но Панов не заметил смятения слушателя, поглощенный воспоминаниями:

– Батька магазин там частный открыл. Анька ему помогала, на том и воспитывалась, зараза! Потом нас, как новых буржуев, погнали в шею. И семья воротилась в Курск. Здесь Анна замуж по расчету вышла за пентюха своего – вертела им, как хотела. Говорили, она его к немцам в услужение и пихнула, стерва. Одно слово, жили после войны она своей жизнью, я – своей. В 52-м году женился на Машеньке, дочка родилась – Ритой назвали. Господи, как жили-то хорошо! А потом, в 68-м, враз все сломалось: Машенька от рака померла, ну и понесло меня…

Старик выразительно щелкнул себя по шее и всхлипнул:

– Запил… Ритка заявила, что жизнь со мной ей опостылела. Упорхнула на медичку учиться в другой город – будто у нас своего училища не было. Слышь, корреспондент, специально она так сделала, чтоб, значит, подальше от папки-пьяницы быть!

Неожиданно Панов распрямился и сверкнул глазами:

– А я, может, тоже гордый. Не удерживал! Хочет своим умом жить – пусть живет.

Выпив еще, старик злорадно заметил:

– Умной больной себя считала… Вернулась, а с батькой, как с чужим, жила: «здрасте!», «пожалуйста!», «до свидания!» – тьфу! Потом замуж за балбеса великовозрастного выскочила и к нему подалась. Да только не сахарной жизнь с мужем оказалась. Обратно прибежала к папке под крыло родительское. Я ее как человека принял, все простил! А она, в благодарность, воспитывать меня принялась: не по-людски, мол, живешь, пьянствуешь! Мучились оба, а три года назад Ритка к тетке вдруг подалась… А ты спрашиваешь, как жизнь складывалась… Хреново складывалась!

Панов шмыгнул носом и смахнул слезу рукавом. Растерявшись, Широков все же кое-как утешил старика. Ему было искренне жаль Панова, хотя он понимал, что тот сам отчасти виноват в пошедшей наперекосяк жизни. Виноват своей слабостью, бесхарактерностью.

Видя, что Панов успокоился и вытер глаза, Широков спросил:

– А из-за чего сестра ваша Анна из Курска уехала?

– Уехала по весне 75-го… Из-за сына своего, Ефима – моего племянника. Он как стал бандитом, так всю жизнь разбойничал! А в том году как раз с такими же бандюгами на инкассаторов напали. Деньги огромные хапнул тогда, людей поубивал… Милиция кого из разбойников шлепнула, кого – поймала, а этот гад сбежал… Анна, хоть и бессовестная, но такого позора уж снести не смогла, видать. Заявилась ко мне после Дня Победы, аккурат. До того мы с ней с 68-го не встречались – с похорон жены моей. Пришла, значит, и говорит: «Мы с тобой, Сергей, в ссоре жили, но ты меня за все прости, дуру. Больше здесь жить не могу… Поеду в город своей юности век доживать». Сказала еще, что дом там купила, а свой здесь продала. Адрес на всякий случай оставила. Так и расстались…

– И что, больше с сестрой не виделись?

– Почему же? Виделись… Весной, два года назад. Дочь, как уехала к тетке, отцу ни разу, поганка, не написала. Анна иногда открыточку присылала, а та сама – ни-ни! Тошно мне стало. Решил их проведать. Письмом о приезде известил. Приехал, а Ритка, оказывается, в срочную командировку укатила. Встретился с сестрой, а дочь ждать не стал – обиделся на нее.

Панов вздохнул, собирая с газеты крошки доеденной краюхи.

– А о том, что Анна померла, так и вовсе узнал через месяц. Дочь открытку прислала, да и то чужой рукой написана, объяснила, мол, руку правую повредила, писать не может, потому – подругу попросила. Понял я тогда, что никому не нужен…

Панов потянулся к стакану, но передумал и спросил Широкова:

– Ты вот скажи, справедливо или нет: какая ни на есть, а все же дочь, а я – отец ее. Как же так со мной поступать можно? Даже не интересуется, жив я или нет!

Старик в досаде махнул рукой и опорожнил-таки стакан с адским зельем.

Что-то в исповеди Панова насторожило Широкова. Он еще не мог это сформулировать. Оно пульсировало в подсознании пока неуловимо, неясно. Повинуясь скорее интуиции, а не логике, Станислав спросил: