В понедельник после занятий мы сели вместе с ней, и, пустив в ход всю свою хитрость и дипломатичность, я изложил ей, что, на мой взгляд, в ее романе не так. Там были сильные места, но и они требовали доработки, нужно было улучшить характеристики, прояснить перспективу. Она спросила, можно ли, по моему мнению, такую рукопись издать, и я сказал: нет, по-моему, ее всю нужно переписать заново. Она ощетинилась и сказала, что уже отправила ее в одно издательство, откуда получила одобрительный отзыв. Я поздравил ее и сказал, что вполне могу ошибаться. Она переходила от высокомерного пренебрежения к возражениям и обратно. Я увидел, что спор ни к чему не ведет, и через два часа – два часа! – заявил ей, что сказал о книге все, что мог, и, в конце концов, решать ей. Ни разу я не допустил снисходительного или покровительственного тона. Уверен: ни разу. В общем, завершая эту ужасную историю, скажу, что Аннетта вышла из аудитории, оставив рукопись на столе в этой коробке. Я счел это жестом из плохой драмы и не пошел за ней, а решил подождать до следующего занятия, чтобы вернуть ей ее труд. Но больше я ее не видел. Неделю спустя она покончила с собой.

Скажите мне, что с вами связано самоубийство, но вы не чувствуете за собой никакой вины, и я назову вас лжецом. Поначалу мы тверды, но вскоре вина начинает прогрызать в нашей душе невидимые ходы. А к моему возрасту уже вся конструкция должна быть забракована как ненадежная. Я так и не оправился от этого. Не знаю, какое влияние на ее роковое решение оказала наша последняя встреча, если вообще оказала какое-то, но какая разница? Все равно я считаю себя одним из тех, кто вынес ей приговор. Я говорил с Робертой, говорил с психоаналитиком, я пытался говорить с Богом. Но ничего не помогало.

– Где вы нашли это?

– На верхней полке в гараже. Что вы хотите с ней сделать?

Первым моим инстинктивным побуждением было сказать: выбросьте на свалку. Но вместо этого я попросил оставить мне. Еще большее смятение, чем сама новая встреча с этой коробкой, вызывало то, что я твердо знал: в тот день, когда я услышал о смерти Аннетты, я оставил эту коробку в полиции. Я пошел тогда в полицейский участок и поговорил с людьми, с которыми никогда раньше не имел никаких отношений, разве что видел, как они раздают квитанции на штраф за парковку в неположенном месте да болтают с лавочниками. Теперь два типа в синей форме задавали мне вопросы, их лица были серьезны и выражали подозрительность. Один из них взял коробку, открыл и заглянул внутрь, хотя я уже рассказал, что там. Что он ожидал найти? Я рассказал им все, что мог, и ушел. Раскрытая коробка посреди широкого дубового стола смотрелась странно голой. Я вышел из полицейского участка с пустыми руками.

Бини дала мне эту самую коробку и без лишних вопросов вышла. По всему моему телу хлынул адреналин, дыхание участилось. Все, что я делал прежде, вылетело у меня из головы. Я забрал роман Аннетты обратно в свой кабинет и провел остаток дня, читая его.

Роберты все не было, когда в четыре часа Бини вошла попрощаться.

– Ну, я закончила. Гараж снова улыбается. Эй, Скотт, с вами все в порядке? Вы посерели, как цемент. Вам бы лучше отложить эти бумаги и прогуляться.

Я прочел две трети. Это по-прежнему была плохая книга – хуже, чем мне запомнилось.

– Вы знаете, что это, Бини? У вас найдется минутка выслушать?

Она сказала: «Конечно» – и я пригласил ее войти. Я подошел к столу, а она уселась в мое пухлое кресло для чтения у окна. Пересказ такого страшного переживания занял на удивление немного времени. Сколько лет я прокручивал его в уме, но вот теперь рассказывал его снова, и рассказ занял не более десяти минут. Когда я закончил, Бини уставилась на свои руки.

– В молодости мы с мужем любили проводить канун Нового года в разных интересных местах. Однажды это оказался поезд, идущий через Канаду, в другой раз – пожарная часть в городишке Москва, в штате Айдахо. Когда появились дети… – Она взмахнула руками, словно разбрасывая на ветру конфетти. – Дети обуздывают нас, верно? После рождения Дина мы обычно на Новый год оставались дома, разве что приносили бутылку шампанского. Иногда устраивали вечеринку, но уже не безумствовали, выходя куда-нибудь в смешных шляпах.

Я смотрел на нее в замешательстве, не видя связи между праздничными шляпками и моим рассказом. Мы сидели молча, думая о смерти тридцать первого декабря.

– Я так и не смогла понять, что мне нравится больше – встречать Новый год верхом на верблюде или сидя в гостиной с детьми, прыгающими вокруг с бенгальскими огнями в руках. И то и другое было хорошо… Какое отношение это имеет к вам? Кто знал больше, Скотт: вы до смерти той девушки или вы после ее смерти? Шрамы не только уродуют лицо, но и делают его выразительным. С моей точки зрения, я бы сделала то же, что и вы тогда. Девушка не нуждалась в вашем мнении, она хотела, чтобы вы похвалили ее, сказали, что она прекрасный писатель. Что ж, она не была прекрасным писателем, и рано или поздно понимание этого добралось бы до нее.

– Возможно, если бы она поняла это позже, то оказалась бы лучше подготовлена…

– Ерунда. Она умерла, Скотт. Где тонко, там и рвется. Но что касается вас, существует нечто, во что я крепко верю: вина – это шлюха. Она ложится с любым, но в постели не хороша. Вы не умираете, но эта штука с девушкой ничем не отличается от моего положения. Мы оба могли бы угробить оставшиеся дни чувством вины за то, что не сделали в жизни, но зачем проводить время в постели с кем-то, кто не приносит вам удовольствия?

– Получается слишком легко, Бини.

– Вовсе нет! На свете нет ничего труднее. Просто отшвырнуть свою вину и двигаться дальше… Как я двигаюсь сейчас. Жаль, что мы по-разному смотрим на это. Знаете, я верю, что старые вещи могут еще пожить. Храните ваши старые бумаги, банки из-под кока-колы, стеклотару. Но не давнюю вину. По-моему, через какое-то время чувство вины портится и им больше нельзя пользоваться.

Мы попрощались, и она ушла. Это было таким разочарованием. Я знал, что Бини – не Альберт Эйнштейн, но мне казалось, что человек, знающий о своей скорой смерти, должен также понимать… что-то еще. А сказанное ею звучало так, будто было вычитано из популярных книжек по психологии, которые продают в аптеках. Вздохнув, я снова надел очки и стал дочитывать роман Аннетты Тогуолдер.

Новый год пришел и ушел, и я подумал, как будет Бини проводить вечера в кругу семьи. Пойдет ли она к Дину с женой? Или к дочери? Почему она так много рассказывает про сына, но почти ничего про дочь? Роберта знала.

– Потому что они не ладят друг с другом. Девочка вышла замуж за подонка, который посеял между ними ссору. Это разрывает Бини сердце.

– И они не помирились, когда она заболела?

– Нет.

Я не мог выбросить рукопись, но моя сообразительная жена, как обычно, нашла решение. По ее совету я пошел в университетский архив, нашел старый адрес Аннетты и послал рукопись туда с пометкой на упаковке: в случае необходимости переслать ее по новому адресу. Я полагал, что у ее родителей есть экземпляр книги, но какой будет сюрприз, если нет!

В два часа ночи я разбудил Роберту, чтобы прочесть ей этот фрагмент из Руссо:

«Последние два дня она лишь лежала в постели и продолжала тихо беседовать со всеми до самого конца. Под конец, когда уже не могла говорить и наступила агония, она громко пустила ветры и сказала, повернувшись: „Боже! Женщина, которая по-прежнему может пукать, еще не умерла“. Это были ее последние слова».

– Ну не похоже ли это на Бини Рашфорт? Можешь представить, что она ведет себя подобным образом? Пускает ветры, топает ногами и потрясает перед Богом шваброй!

Роберта взяла с ночного столика очки, что делала всегда, прежде чем сказать что-то важное. Обычно она говорила без очков, но в случае серьезного заявления как бы чувствовала потребность в ясном обзоре.