— Братья, други, — надрывно кричал кто–то, — в Никольском монастыре житницы боярским зерном полны!

— Дети дома голодные! — поддержали в толпе женские голоса.

— Давай в монастырь за хлебом!

— В монастырь за хлебом! Почто боярский хлеб прячут?

Горожане по призыву женщин ринулись к монастырю и, сломав ворота, стали выгребать из монастырских житниц зерно. На монахов, хватавших за руки и умолявших не трогать хлеб, не обращали внимания.

— Посидишь голодом, не помрешь! Ишь ведь пузо отрастил!

— Наши дети голодные плачут, а мы на вас смотреть будем?

Опустошив монастырские кладовые, толпа двинулась на Прусскую улицу.

Афанасий Сырков, шедший впереди всех, вдруг остановился. Он не верил своим глазам. Навстречу толпе шел Степанёк, его вели под руки два монаха.

— Степанька ведут, Степанька ведут! Стой, ребята!

— Степанька ведут… — вторили в толпе. Люди остановились.

— Смотри, смотри, Степанёк–то еле ноги переставляет. Замучили человека душегубы!

Монахи подвели Степанька к Афанасию Сыркову.

— Владыка велел боярам Степанька выдать, — сказал один из провожатых. — Смиритесь, люди добрые! — добавил монах. — Зачем кровь проливать? Разойдитесь по домам!

В толпе заколебались. Но в этот момент Степанёк, оттолкнув провожатых, шатаясь, пошел на толпу.

— Обезглазил меня боярин Божев! — неожиданно громко сказал он. — Заступитесь, покарайте злодея!

Отчаянный женский вопль ударил по сердцам горожан. Толпа вздрогнула и рванулась вперед.

Глава VI. БОРЬБА НАЧИНАЕТСЯ

Труфан Федорович один из первых покинул вече. Он знал, что недаром под плащами у многих горожан спрятаны боевые доспехи и, судя по возбуждению, охватившему собравшихся, ждать кровавой расправы оставалось недолго,

С трудом пробравшись сквозь плотную стену толпы, старый мореход направился на Софийскую сторону. Там, на Прусской улице, доживала свой век старая деревянная церквушка. Еще дед Труфана Федоровича воздвиг ее, благополучно возвратясь домой с далеких походов на реку Обь.

Церковь была о двенадцати главах, когда–то золоченых. Построил ее знаменитый в то время плотник одним топором, без единого железного гвоздя. Внизу, под церковью, был сооружен обширный подвал из камня–ракушечника; в нем, бережась пожаров, Амосовы прятали свое имущество. Тут же, в церковном саду, густо заросшем высокой травой и кустарником, Амосовы хоронили членов своей семьи, а в церкви крестились, венчались и отпевали покойников.

Труфан Федорович торопился в полуночные страны и на завтра окончательно распорядился с отъездом. А сегодня он хотел поговорить с послами Иванского купечества, которые, по совету владыки, должны были доставить грамоту датскому королю. Путь, предстоявший купцам, был нелегкий: он проходил через земли, враждебные русским. Но такие опасные походы были не редкостью для купечества того времени. Каждый раз, собираясь в путь, новгородский купец брал с собой оружие. И не только он, вооружались и слуги, составлявшие его дружину. Постоянно рискуя своей головой, подвергаясь различным невзгодам, купец закалялся, привыкал к опасностям и становился сильным воином, отлично владеющим оружием.

Труфан Федорович вспомнил подробности вчерашнего совета старейшего новгородского купечества, на котором выбирались послы.

«Молодцы ребята, — думал он, — для дела себя не пожалели! А люди надежные, с умом, должны бы и в доньскую землю дойти и в обрат вернуться».

Глянув на закрытую дверь церкви, Амосов подошел к небольшой пристройке, прислонившейся к древней церковной стене. Тут жил старый поп отец Сергий со своей внучкой.

— Господи Иисусе Христе, боже наш, помилуй нас! — громко сказал мореход, стуча в дверь.

— Аминь! — раздалось в ответ.

Дверь открылась, и на пороге показалась девочка с рыжими вихрами и лицом, часто усыпанным веснушками.

— Труфан Федорович! — радостно воскликнула девочка, — А дедушка вас утресь еще ждал…

В этот миг из–под ее ног выскочил на улицу молодой петушок и, задорно взмахнув крыльями, пропел хриплым голосом свою песню. Девочка стремглав бросилась за петухом и словчилась ухватить его за хвост, но не удержалась на когах и упала на мостовую.

Петух с тревожным клекотом вырвался, оставив в руках своего преследователя несколько перьев, и с испугу взлетел на ограду.

— Кыш, кыш! — поднявшись, замахала на него руками девочка.

И, когда петух слетел в церковный сад, сказала Амосову:

— Хорошо, народа на улице нет, а то не видать бы нам боле кочетка.

Приласкав ребенка, Амосов подошел под благословение отца Сергия.

Поп был одет по–домашнему: в холщовой рубахе, в таких же штанах, заправленных в белые шерстяные чулки, и без обуви.

— Садись, садись, Труфане! — приветливо приглашал он. — Садись, голубь, совсем старика забыл. Амосов устало опустился на широкую лавку.

— Пошто пожаловал? — Отец Сергий посмотрел на морехода и, не ожидая ответа, снова сказал: — Сними опашень свой — полегчает, голубь.

— Люди должны сюда подойти, отче, — ответил Амосов, — купцы наши. В дорогу проводить надо. Так ты братину меду хмельного на стол подай. Есть ли?

— Есть, есть, Труфане, как не быть!.. — засуетился старик. — Любаша, — обратился он к девочке, — сбегай, голуба, в погреб, медка принеси. На вот, — он протянул ей связку ключей с затейливыми бородками, — этим отмыкай, да не балуй, озорница.

В дверь еще раз постучали.

— Господи Иисусе Христе, боже наш, помилуй нас! — донесся приглушенный голос.

— Аминь! — звонко отозвалась девочка, открывая дверь.

Пригибая голову, в горницу вошли три человека. С первого взгляда они казались воинами: под опашнями блестели стальные кольчуги, на голове надеты были шлемы, а у пояса висели короткие мечи.

— Труфане Федорович! — увидев морехода, обратился к нему старший из них. — Здоров буди! И все трое, сняв шлемы, поклонились.

— Здоров буди и ты, отче! — оглядевшись, продолжал он, обращаясь к отцу Сергию.

Все снова поклонились.

— Садитесь, люди добрые, места хватит на лавках, в ногах правды нет.

Гости, загремев оружием, уселись на лавку.

Это были купцы, едущие послами в Данию. Старший из них, Михаил Медоварцев, был плотный мужчина пятидесяти лет, суровый на вид, с темными волосами и сединой, струившейся в бороде. Держался он степенно, говорил медленно и веско.

Второй посол, Федор Жареный, был моложе — ему в этом году минуло сорок лет. Рыжие, почти красные волосы со всех сторон густо обрамляли краснощекое веселое лицо. Борода была широкая, лопатой, и волосы коротко подстрижены под горшок. Прямой славянский нос, правильные черты лица делали его красивым.

Наконец третий, Порфирий Ворон, был самый младший — ему не было еще и тридцати. Несмотря на молодость, Порфирия Ворона уважали за смекалку и грамотность.

Волосы у Порфирия были белы, как чистый лен. Голубые глаза ласково и доверчиво смотрели на людей, а слегка вздернутый небольшой нос придавал ему задорный вид. Бородка у него была курчавая, холеная, расчесанная на две стороны. Видно было, что Порфирий обращал немалое внимание на свою внешность. Под плащом он носил не кольчугу, а панцирь миланской работы.

— Труфан Федорович, — поднял голову Медоварцев, — что велишь?

Амосов обвел глазом купцов. На миг морщины. разгладились, лицо стало приветливым и добрым.

— Зазвал я вас, други милые, — начал мореход, — чтобы удачи в пути пожелать и доброго здравия.

Купцы поклонились.

— Хочу вам сказать… — Он помолчал, ища нужное слово. Залетевшая в горницу пчела громко жужжала и билась о слюдяное оконце, мешая думать. — Еще хочу сказать вам, други, — раздались тихие слова, — не для корысти вы в путь собрались, а ради народа русского… — Голос стал твердым и строгим. — Ради земли родной, Новгородской!.. Нет, други, ничего краше жизни. Хороша жизнь: и солнце красное, и звезды, и море великое, и реки студеные, и леса дремучие!